Новый мир, 2004 № 09 - [20]

Хотя конкретно с ней, этой поэтессой, я много не общалась. Так, бытовые фразы на общей кухне. Good appetite! Such a wonderful weather today, isn’t it? Oh, yes!.. I’ve got up early today, the sea was beau-u-utiful! Yes, it was really beautiful!.. Do we have some more sugar in here? Haven’t you seen it?.. Oh, many thanks!.. Ну и так далее. Все в том же духе.

И вот в один прекрасный день — прекрасный буквально! — выхожу я на кухню, вижу эту прелестную белокурую женщину и уже открываю рот, чтобы сказать: good morning, such a wonderful weather… Но она, жаря на сковородке какую-то громкую и безостановочную стрельбу, вдруг меня прерывает:

— Марина, я уже давно хотела тебе что-то сказать.

Произносится это по-русски.

Эффект для меня таков, как если бы то же самое сказал вон тот красивый цветок — в кадке, на подоконнике.

Добавим сюда это очаровательное, разящее мое сердце — “что-тто сказатть”.

А она накрывает сковородку, прибавляет огня и, пытаясь перекричать стрельбу, продолжает:

— Там наверху, в библиотеке, я нашла твои книги!..

Я ничего не нахожу лучше, чем сказать:

— Oh, really?..

Поскольку что-то, я не знаю что, все еще не позволяет мне откликнуться ей на русском.

А она заканчивает:

— …и я их читаю. И, знаешь, мне очень нравится, как ты пишешь. Ты здорово пишешь, Марина!

И вот этот факт… Нет, не то, что она похвалила мои книги… А то, что она сделала это на русском…

Ведь никто же ее не заставлял, правда?!

Ее же не заставлял никто!!

И ответ на этот загадочный вопрос так огромен — и вместе с тем он так прост и, кстати, доступен абсолютно всем — вот как это небо над нами.

А я уже бегу к морю. Я бегу к Балтике, которая у берегов Готланда не такая, как возле Питера, — не та, привычная, уютно-седая, как моя бабушка, — она неожиданно другая, многообразная — потому что не может не быть многообразным то, что живо.

Вот она, новая для меня Балтика: несмотря на зиму, ярко-синяя до самого горизонта — с широкой, воланами, каймой волн — кружевной, словно для бального танца, зеленой каймой — виноградной, крыжовниковой, яблочной… Такой вот планетарный биколор!

А я смотрю на эти волны и думаю: мне надо обязательно рассказать кому-то всю эту историю… Мне необходимо, мне позарез надо это сделать!

И я рада, что такой случай представился.

Шаровое жнивьё

Казарин Юрий Викторович родился в 1955 году, окончил Уральский университет. Стихи печатались в отечественных и зарубежных журналах, выходили отдельными сборниками. Живет в Екатеринбурге.

                           *      *

                               *

Расплетаются в небе корзины

облетающих рощ и обид.

Трепеща синевой, у осины

средиземное сердце болит.

Листопад, мельтешение мира,

и судьба у подлеска — моя:

коммунальная в дырах квартира,

хоровой мавзолей муравья.

Пропадаю один, пропадаю —

припадаю буханкой к ножу:

то ли с дымом костра улетаю,

то ли в землю с золой ухожу…

 

                           *      *

                               *

В ноябре убывание дрожи

и пластунский мороз на слуху,

и растения в скифской одёже

на игольчатом рыбьем меху.

Берег озера ширится в брег,

и волна широка без утруски —

с переходом из сырости в снег

в переводе с озноба на русский.

И душа обмирает. И стонет

узкий воздух с белками беды.

Хоботок промерзания тронет

роговицу открытой воды.

Только пристальный свет с верхотуры

пробирает до самых костей,

набивая кирпичные шкуры

первым хворостом жарких вестей.

Печку топит Овидий, изюму

пожует — и живет молодым,

возводя как последнюю думу

вавилонский незыблемый дым.

                           *      *

                               *

Слышится влажное посуху –

мимо окна твоего.

Кровь открывается воздуху,

распространяя родство

в шуме пространства и времени

на шаровое жнивье

капель, светящихся в темени,

тронувшей темя твое.

 

                           *      *

                               *

В небе трещины — это березы,

крепче кепочки жмет окоем.

Запрокинешь лицо, чтобы слезы

оставались на месте своем.

Ты теперь — что стакан поминальный

и наполненный горечью взор

вертикальный, как смерть.

Вертикальный,

навсегда уходящий в простор.

                           *      *

                               *

Все меньше, меньше неба в небе —

о, ноздреватый воздух в хлебе —

полгода в землю снег идет,

а может быть, наоборот.

У женщин холодно во рту,

там слово нежит высоту

в слюне, в зубах — и хоронится,

как в рукаве живая птица —

в тряпье у чучела в саду.

А это я сквозь снег иду.

                           *      *

                               *

Один, как в детстве, вкось, по краю

зимы, стремящейся к нолю:

опять люблю и умираю

и вечность новую терплю.

Жизнь истекает. Точно вычет

воскресшей в оттепель воды.

И что-то с неба в землю тычет,

как в книгу, полную беды.

                           *      *

                               *

Очевидно и пусто за пунктом

населенным, где озера круг

затянулся — и в пену закутан

осьмигубый за всхлипами звук.

Сыто небом лесов населенье,

меркнут в воздухе птичьи следы.

И твое золотое сомненье

переходит в смятенье воды.

В одиночестве — сила природы

и посмертная воля творца

и высокая тяжесть свободы

оставаться собой до конца.

                           *      *