Новый мир, 2004 № 03 - [48]

Лишь молодым, Пашке да внучке Дорофеича, Рае, о прошлом не было нужды вспоминать. Они жили нынешним, сидя рядом и слушая музыку.

— А ты любишь Земфиру?

— Люблю.

— А я еще Алсу люблю. Она хорошая. Я три песни ее выучила, — похвалилась Рая и запела.

Голосок ее звучал негромко, да еще люди мешали. Пришлось молодым уйти от застолья.

Дорофеич заметил уход внучки, но не стал ее трогать. Молодая… Пашка хоть и с глупцой, но парень спокойный, работящий. Где другого возьмешь?.. Разве лучше, если сманят девку какие-нибудь абреки? Побалуют — и бросят. Сколько таких случаев…

Каким ты был, таким остался,

Казак донской, казак лихой!

Зачем, зачем ты повстречался,

Зачем нарушил мой покой!

Сидели долго и ладно, нехотя разошлись лишь к делам вечерним, которых не отставишь в хуторском быту.

И прощались долго, понимая, что такая встреча будет теперь не скоро. Пашка провожал Дорофеича с Раей, веселя их музыкой. А Надя Горелова с Володей Поляковым поднялись от застолья вместе и, миновав поляковскую усадьбу, дальше пошли. Такой уж выдался день, сердцу милый, отогрелась душа. И зачем ей стыть в одиночестве, тем более что зима впереди. Заметет, занесет, не то что людей, света божьего не увидишь до самой весны.

Теперь еще было лето — жаркий день, а потом — долгий вечер. Но в долине, где речка текла и лежал хутор, темнело быстро. На окружных холмах да курганах долго светит вечерняя заря, разливаясь по небу алым да розовым. Внизу зелень приречной уремы быстро темнеет; клубятся и густеют сумерки; и прежде вечерней звезды пробивается неяркий светляк лампы или багровый зрак открытого зева дворовой печурки, на которой греется ужин, а после будет долго, до красноватой пенки, томиться молоко в круглом казане.

Неспешный степной ветер на высоте курганов даже в пору вечернюю свежеет, понизывает, а потом замирает в тихой долине, словно боясь погасить тихие огни и развеять по миру запах кизячного дыма, теплого молока, хлебного печева.

Татьяна Татьяна Торопливые сны

Татьяна Татьяна Анатольевна — поэт, прозаик, эссеист, автор нескольких лирических сборников. Многие стихотворения переведены на европейские языки. Живет в Санкт-Петербурге.

* * *

Огнедышащая оттепель

Плавит ледяные сны.

Ах, Вертинский, ничего теперь

Нам не жаль: ни белизны,

Обнимавшей ветки серые,

Прижимавшейся к щеке,

Ни пурги, что просо сеяла,

Прораставшее в руке.

Под небесною коростою

Пролетает, мельтеша,

Снега, тающего в воздухе,

Нерожденная душа.

* * *

Я хочу сказать, что кожа твоя смугла

И без солнца, — мой рот заливает мгла,

Будто день потух:

А на самом деле ты замыкаешь слух,

И слова, вздохнув, поворачивают обратно,

Как прозрачные тени, когда пропоет петух.

Задыхаясь, летит над пропастью птица Рух,

Чтобы не рухнуть, — склюет седока, и ладно.

Из лабиринта выведет Ариадна

Старца — вместо кудрей — тополиный пух:

Время сбивается с мысли, считает мух

И на месте кружится многократно.

Я хочу сказать, как губы твои темны,

Как на плече твоем торопливы сны,

Как прильнула бабочка к занавеске,

Как по белым обоям стекает свет,

Обнаженный сдвоенный силуэт

Уподобив фреске.

Я хочу сказать — но не слышишь, нет,

И слова срываются, словно с лески

Рыбы — падая снова в пруд,

Где к зиме замерзнут они, умрут,

По себе оставив круги и всплески:

Если речь к тебе не обращена,

То она, конечно, обречена.

Ты глядишь на часы и садишься резко.

* * *

Cнег умер и воскрес —

И прямо в сердце мне

Спускается с небес

В холодной тишине

Ольховый ствол кривой,

Увечных трав мятеж —

Прозрели от его

Блистающих одежд.

И за его спиной

Прохожие идут —

Не то в ларек пивной,

Не то на Страшный Суд.

* * *

Раз слова виновны — значит, они уйдут

В изгнание. Ты произвел свой суд —

И они потянулись растерянной вереницей,

Словно пленники в Вавилон.

Хоть бы напиться и погрузиться в сон,

Чтоб не видать их лиц, не шептать имен,

Но не берет алкоголь, не спится.

Слова уходят. Вышел их провожать туман,

Звезды высыпали, у обочин

Столпились травы, причитания по кустам

Побежали, негромко, впрочем.

Слова уходят, не поднимая взор

От стыда, — конечно, один раздор

От них — и поделом изгоям.

Они, как дым, рассеются до утра,

Не потревожив ни твоего шатра,

Ни домочадцев, не погасив костра, —

Можешь быть спокоен.

* * *

Скрещены кости проспектов — белым-белы,

Ветром обглоданы, бешеным, словно волк,

Серые крыши — зубья тупой пилы —

В сердце врезаются. Выпьем — а будет толк

Или не будет, сможет ли алкоголь

Перенести через огненную реку,

Став ковром-самолетом, — и через боль,

Скорость развив, — сказать тебе не могу.

Быстро откупорив тайную дверь, — глоток

Выпьем, пока не заметила нас сама

Старая ведьма, мотающая клубок

Пухлого снега в темном углу, — зима.

* * *

Здесь, у берега пустого

С хриплым лесом на краю,

Все, что я имею, — слово —

Слышишь, Боже, — отдаю:

Лишь бы тот, кто стал мне светом,

Жизнью, обмороком, тьмой,

Ничего не знал об этом,

Тихо говорил со мной,

Лишь бы плоть его живая

Проросла во мне зерном,

Лишь бы я, земля сырая,

Стала хлебом и вином.

* * *

Благословенны, Господи, Твои луга,

Даже с сеном, загубленным на корню,

Благословенны отвесные берега

Оредежа, закованные в глиняную броню,

С купальщиками в ледяной воде.

Благословенны монотонные, как стихи,

Тополя у дороги, старик с соломиной в бороде,