«Он сказал: „Мне морда твоя не нравится!“» — пояснял Боб причину конфликта. Кто именно «он» — в этом сплетении тел определить вряд ли было возможно. Интересно: если оскорбил его кто-то один, откуда же столько поверженных? Милиционер задал ему этот вопрос, и Боб снисходительно пояснил:
— Набежали.
Метрдотель спросил у него — как же он один справился с такой уймой народу?
— У нас в Старой Руссе все такие! — победно выкатив грудь, пояснил Боб.
— Надо будет отпуск там провести! — не без юмора произнес мильтон.
Похоже, нас отпускали.
— Ты когда домой собираешься? — поинтересовался страж.
— Завтра, — ответил Боб.
— Давай тогда пораньше. Счастливо тебе.
В фойе Боб усмехнулся, оглядев свое отражение.
— Да-а… вообще-то морда на любителя!
Мы забрали его джип со стоянки рано утром — но не потому, как сказал Боб, что мы кого-то боялись, а потому, что «дел куча». Надеюсь, не такого рода «куча мала», что была на лестнице? А впрочем — пускай! В моем состоянии все казалось благом! Как учил меня мой отец: «Лучший отдых — смена работы». Я бы сказал: «Лучший отдых — это смена ужаса». Чужой ужас — не твой. Все, что хочешь, покажется развлечением по сравнению с тем, что меня дома ждет. И этот путь — последний, может быть, отдых, доставшийся мне. И я смотрел в упоении: золотые перелески, холмы, прелыми листьями пахнет. Дышится, кстати, гораздо слаще, чем в Африке. А ты думал — как?
— А это «самоварная дорога» зовется у нас, — улыбается Боб.
Мы едем вдоль двухэтажных бревенчатых домов, солнце, вставая, взблескивает в промежутках. Вдоль шоссе стоят столики, лучи протыкают золотом дым из самоварных труб. Машины останавливаются, владельцы самых «крутых» тачек, выставив на родную землю ботинок от Версаче, лакомятся шанежками, хохочут вместе с задорными старушками. Единение народа. Счастье, покой. Вот бы тут и остаться!.. но тогда не будут тебя уважать, те же бабки над тобой посмеются — тут уважают тех, кто спешит. Мы тоже проводим тут минуту — но какую сладкую — и трогаемся. Ехать бы так и ехать! Ми-ро-неги! Ми-ро-нушки! Яжелбицы! Деменск!
— Тут и начинал я! — Боб умильно озирает избушки. — Бабки пижму для меня собирали, а я сушил и платил им впервые нормально — за сколько лет! В любую избу тут зайду — сразу в баньку!
Тело сладострастно начинает ломить — а может, действительно? Но Боб расхлябанности моей не признает — подает, наоборот, пример деловитости.
— А проблему твою решим! — произносит он строго.
…на пьянке в сердце Африки я все ему рассказал.
— Маманя у меня тут раньше работала, — указывает на домики в долине. — В Стране дураков… свозили их со всего Союза. Разбежались нынче все… в Думе заседают!
Политическая эта бестактность коробит меня — но где они, политкорректные? Он же меня везет. Все поезда в Питер оказались оккупированы футбольными фанатами: без него бы я пропал.
— Так что тема знакома. Упакуем старушку твою! — Боб обнадежил. Такая деловитость пугает — но твоя «корректность» к чему привела?.. Скоро увижу!
— Тут вот хутор у меня был — восстановил мельницу, гончарные мастерские. У меня — одного — официальный самогонный аппарат был! Иностранцы балдели!.. Пожгли! — сообщает Боб.
— …Иностранцы?
— Ха! — произносит Боб горько. — Иностранцев, автобусы их, от шоссе девчонки верхом сопровождали, в длинных платьях, вуалях, дворянки как бы! Иностранцы…
— Понятно.
— Ну, ты понял уже? Нормальный был бизнес — но кто ж у нас потерпит его?
От родных мест, похоже, у него осталась лишь горечь. В столь молодом возрасте — ему двадцать шесть — столько уже разочарований! Не думай, что ты один страдаешь… утонченная душа!
— О! Вот же мельница! — восклицаю я.
Боб скорбно кивает — но скорости не снижает: на сантименты нет времени у него! А вон и «как бы дворянки»! Несколько дам в развевающихся длинных платьях скачут наискосок.
— Это так уже… привидения! — безжалостно усмехается Боб.
Одна из них — с золотыми веснушками — догоняет нас, из последних сил лошади скачет вровень, глаза ее зеленые полны слез! Боб, не выпуская руля, протягивает ей купюру — но она вместо того, чтобы схватить ее, гордо натягивает поводья — и на прекрасной белой лошади остается вдали, постепенно уменьшаясь. Жестоко!.. но, видимо, надо так? Мне б так решать проблемы — не увязал бы в дерьме. Но молчать тоже трудно — не позволяет душа.
— Младшая жена? — оборачиваясь к почти исчезнувшей амазонке, улыбаюсь я.
— Моя младшая жена еще не родилась! — произносит Боб твердо.
Осталась позади идиллия, мы съезжаем с последнего холма, теперь до самого Питера будет все ровно…
И вот уже — как быстро замелькало все! — сталинское ретро Московского проспекта, раздолбанная, но людная Сенная — и уже сверкают, выбивая слезы, плавный изгиб Мойки, поднебесный купол Исаакия. На роскошную Большую Морскую. Вычурные фасады банков. Шикарные витрины. А вот и арка моя, «черная дыра»!
— Стоп, — произношу я.
— Ну, хоп! — произносит Боб, мы лихо шлепаем ладошками, ладонь в ладонь (последняя моя лихость?). И я вылезаю. Дальше, родной мой, бегом.
В арке едко пахнет мочой — даже заслезились глаза. Привыкай к отчаянью. Железная дверь почему-то цела. А ты бы хотел, чтобы все рухнуло, как твоя жизнь? Не много ли хочешь? «Всему остальному» плевать, что там у тебя. «Все остальное» живо еще! Сам справляйся. Железная дверь тут ни при чем! Моя дверь, кстати, тоже цела. Чуть выпала по краям штукатурка, а так… Отпер. Дверь со скрипом отъехала. Вдохнул. Запах — самая быстрая информация. Затхлость. Сладкая вонь лекарств. Запах беды. Ты не ошибся — попал по адресу. Заходи!.. А может, еще ничего страшного?.. Заткнись!
