А может, снова какая катастрофа, не дай бог, и он опять меня вместо себя посылает? Пушечное, точней, самолетное мясо? Но счас я и на это готов пойти!
— В Африку не хочешь слетать? — небрежно проговорил Кузя.
Я поглядел на мокрое царство за окном… Хочу ли я в Африку!
— Это в связи с Парижем, что ли? — уже как бывалый международный волк просек я.
— Ну! Компашка та же самая! — лихо произнес он. Будто мы с компашкой той лихо кутили. Этого не замечал. — Ну, там больше — этический будет уклон. Моральное осуждение нефти, загрязняющей не только физическую, но и духовную сферу. Расскажешь что-нибудь в масть.
Крупным международным экспертом становлюсь по этике и эстетике.
— Ясно! — усмехнулся я. — Какой-нибудь нефтяной магнат отмыться хочет нашими слезами.
— Точно! — хохотнул Кузя. — Умеешь ты это… влепить! Поэтому и ценю тебя. И посылаю.
А эти как останутся тут — без этики моей и эстетики?
— Вообще-то Африка меньше других, мне кажется, нефтью загрязнена, — пробормотал я.
— Ну, — усмехнулся он, — тут этика захромала твоя. Неловко даже как-то. Тот, кто любит ездить в Париж, и в Африку должен любить ездить.
— Вообще-то да… А когда надо?
— Во вторник в Москве, в той же конторе. Вношу?
— Спасибо тебе.
Кормилец! Это я уже потом произнес, бросив трубку. Я еще за Париж его не поблагодарил (подарю ему Эйфелеву башню), а он мне уже Африку на подносе дает. На деньги, в Париже сэкономленные (как это ни кощунственно звучит), месяц можно прожить (не в Париже, разумеется), а на полном отказе от восточных нег и африканских страстей, глядишь, и перезимуем. А они тут пока помаются чуток. С голоду не умрут — денег оставлю. А дальше уж их дело. Если с ума окончательно не сходить — жить можно. К бате надо зайти. Вдохнуть бодрости. То ли самому вдохнуть, то ли вдохнуть в него. Вошел в его комнатку, снова руку ему на плечо положил. Он в этот раз как-то вяло прореагировал.
— Ладно, отец, — пробормотал я, — сейчас… Нонна немножко успокоится, и мы с тобой в харчевню какую-нибудь сходим поедим.
Батя похлопал теплой ладонью по моей руке. Тут вдруг распахнулась дверь и явилась Нонна: волосы растрепаны, глаза горят, выпяченная вперед челюсть крупно дрожит.
— Так, да? Для чего это я должна успокоиться? Что вы задумали тут?
Сейчас вцепится!
— Да Нонна, ты что? Ты и так спокойна. Ты не поняла. Просто хотим с отцом в какую-нибудь харчевню сходить. Раз ты есть не хочешь. А то я уезжаю скоро тут…
Мимоходом сообщил главное.
— …надо, чтобы он на всякий случай знал… где подхарчиться. И все! — Я глянул весело.
— Когда ты уезжаешь? — пробормотала она, опускаясь на стул.
— Да через неделю примерно, — беззаботно сообщил я. — Продержитесь?
Нет ответа…
Так что же? Не ехать? А что же осталось мне? Сумасшедший дом? Альтернатива — могила. Еще одной порции протухшей долмы, как сегодня, не выдержу. Сомру. Перед глазами плывет все, двоится. А так, может, спасусь?
Все! Захотят выжить — выживут. Денег оставлю им. Тут новая волна рвоты поднялась во мне. Печатая шаг, четко прошел в уборную, уверенно сблевал. С прежней жизнью покончено!
И вот настал вечер отъезда. За окнами — тьма. И лампочки светят тускло. На столе — французские сыры.
— …Вот так, — заканчивал я тяжелую беседу. — Забыла фактически ты меня — какой я есть на самом деле. Не нужен я больше тебе… в конкретном виде!
— Да что ты, Веча! — Она подняла глаза. — Да я за тебя… кому хочешь горло перегрызу!
— …Мне, например, — я усмехнулся.
— Да что ты, Веча! — закричала она.
Мы обнялись, и снова чьи-то слезы — то ли мои, то ли ее — щипали скулы.
Потом — уже из Москвы ей звонил.
— Ну как ты? — спросил.
— А я тут умираю, Венчик, — тихо произнесла.
— Ну-ну! — грозно пресек эти настроения.
Молчит. Плачет? Во как кончается жизнь.
— Так что… в Африку мне не ехать?
— Ну почему, Венчик? Ты поезжай! Если ты хочешь — ты поезжай!
«Хочешь» немножко не то слово.
— …а я уж тут… — Снова умолкла.
— Отлично! Договорились! — на бодрой ноте закончил я.
А то если начнешь таять, растаешь до конца.
Когда я летал за границу в советские времена, рядом сидели только проверенные товарищи: вдумчивые, интеллигентные, многие — в очках, большинство — в бородках. Сейчас — с ужасом оглядел салон: какое-то ПТУ на взлете! Дикая публика. По-моему, даже не понимают, куда летят. Сосед мой, бритоголовый крепыш, посетив туалет, на место к себе пролез прямо по моим плечам, в грязных кроссовках.
— Э! А поаккуратней нельзя?
— А по рылу, батя? — сипло произнес он.
Да, трудно жить в новых условиях! Перед моим отъездом Кузя сказал:
— Там еще один тип от нас будет… Ну, ты поймешь!
Вроде я понял!
— …ты постарайся как-то… уравновесить его!
Ну и работа пошла! Таких вот «уравновешивать»? «Уравновесишь» его! Вскоре он захрапел — и даже солнце Африки, ворвавшись в иллюминатор, не разбудило его: таким и солнце до фонаря.
Поэтому я был потрясен, когда в Каире, на пленарном заседании, посвященном альтернативному топливу, после того как я прочел свое эссе «Сучья» (как костер из сучьев под окнами больницы спас меня), тип этот кинулся ко мне:
— Во где встретились-то! Я ж тоже на сучьях торчу!
Потом нас на пирамиды возили — такая жара, что я только высунулся из автобуса кондиционированного — и обжегся буквально и сразу обратно залез. Смотрел через стекло, как полицейские в черном, с белыми нарукавниками гоняют какого-то всадника без лицензии, кидая камни в него. Тот ловко уворачивался, сползал набок с лошади (другую лошадь держа под уздцы), хватал с земли камни и в полицейских швырял. И одновременно к туристам подскакивал, предлагая их прокатить — под градом камней. Полицейские отступили вроде — потом вдруг на белых верблюдах появились, стали дикого того всадника теснить. Господи! — с тоской смотрел я на них: мало мне своих тревог, еще эти добавим?
