Новый мир, 2002 № 12 - [13]

Перед мраморными ступенями церкви начинался просторный газон, разделенный посредине дорожкой. По одну сторону от нее рос старый ясень, длинные сережки его почти касались травы. По другую — мощный куст жасмина, весь покрытый светящимися атласными соцветиями.

Дёма бросился к кусту, остановился, насторожил уши и попятился. Я подошла и заглянула под куст. Показалась узкая мордочка, блеснули на солнце серебряные кончики иголок. Под кустом сидел еж. Дёма тявкнул, сделал стойку и замер. И точно в такой же позе, чуть приподняв левую переднюю ножку с легким копытцем, замер на фронтоне церкви белый барашек с золотым нимбом над кудрявой головкой.

Владимир Леонович Изнанка льда

Леонович Владимир Николаевич родился в Костроме в 1933 году. Учился на филологическом факультете МГУ. Автор нескольких лирических сборников, переводчик грузинской и армянской поэзии. Лауреат премии им. Игоря Дедкова. Живет в Костроме.

Без тебя

Я живу тяжело и открыто.

Наполняется мой Колизей.

Я просеял сквозь крупное сито —

я отвеял неверных друзей.

Я живу далеко и забыто

в обаянии небытия —

без Тебя, без малейшего быта —

где вы, дочери и сыновья?

Понимаю Вас, Анна Андревна,

полной мерой этой беды.

Никого — на песочке арены,

только ближе и ближе — следы…

Сад Генриха Гейне

Свобода, солнышко, покой.

Зеленый домик над рекой.

Летит дыхание реки

сквозь яблоневый сад.

На белых яблонях висят

мои клеветники.

Под яблонями, как в раю,

гуляют клеветницы,

процеживая жизнь мою

сквозь зубы и ресницы.

Один тяжелый клеветник

подвешен прямо за язык.

Он принимает форму груши,

он производит звуки «му»,

когда я говорю ему:

не лезь в чужую душу.

Не бди с фонариком в нощи.

На мертвого не клевещи.

Не прикасайся к тайне.

Не делай из нее хулу.

Не стой с товаром на углу.

Читай Христа и Хайнэ.

А на могиле у того,

чьего перста не стоишь,

у друга моего, —

ты на колени встанешь.

Под солнечным обвалом

По причине суицида

помрачнел палач.

На отвале антрацита

процветает грач:

иззелена-серебристым,

голубым, гранатно-алым

с беглым проблеском капризным —

грач под солнечным обвалом!

Солнце давит и печет,

опаляя грачьи крылья…

Это здесь, мне говорили,

был РАССТРЕЛЬНЫЙ ТУПИЧОК —

тупичок товарный, сорный,

на окраине пустынной

в сизой патине полынной,

в синеве туманной, горной,

в черном городе Рустави…

Но глаза мои устали,

и себя уже сама

не выдерживает тьма.

Неустанно

В келье стол, топчан и стул.

Каменная тишь. Снаружи

два на два — раздельный стук. —

Да, войдите. Да!! Да ну же…

Гость стучит: кресты кладет,

и без трех крестов надверных

в эту келью не войдет

ни один из благоверных.

Дверь тесовая, с волчком, —

сотка, с проймами, сплошная…

Пролезает гость бочком,

крестит стены, объясняя,

что кропить и осенять

надлежит их неустанно —

неустанно изгонять призраки

СЛОНа и СТОНа[1].

Этап

Колченогие березки —

доходяги, недоростки —

ход понурый и кривой

кромкою береговой.

По-над мысом для порядку

им велят плясать вприсядку,

подбодряя матерком,

скатываться кувырком…

Из последнего терпенья,

оставляя алый крап

на лишайниковой пене,

еле тащится этап.

В Зимний берег волны бьют,

и последние березки,

переломаны и плоски,

вжались в грунт и не встают.

Соловки, мыс Колгуев.

Дочери Кате

Опилочная каменеет грязь,

и дремлют на приколе лесовозы.

В лесу свежо и тихо. Ободрясь,

душа опоминается от прозы.

Ломаю звонкий утренний ледок.

Октябрь — ноябрь. Серебряной порою

я наконец-то ничего не строю,

не затеваю. Нероботь, ходок.

Слежу, как льдом становится вода,

торчу над замерзающею лужей,

соображая битый час досужий,

как трудится внутри изнанка льда,

где в анкерные стяжки и прожилья

воплощены разумные усилья —

и черно-белый ледяной витраж

Катюшке в Рим пошлю — такая блажь.

Спаси и сохрани!

И вот — она. И с нею — он.

Сошли по лестнице. Ступеней

четырнадцать. Их счет сочтен.

Капризы вечных совпадений:

все числа, кратные семи,

всегда мои — мои семиты…

— А руку все-таки сними.

Да, с талии. — Что?! — Да сними ты…

— Да как вы сме… Вы кто такой?

Моя рука с его рукой

срастаются в рукопожатье.

— Твой брат. Мы более чем братья,

кто мы, любимая? Подъезд

взгремел в семь ярусов. The rest

is awful… Кровь? Как это пресно…

Все это было… Неизвестно

другое: что — она? онá!..

Здесь прерывается созна…

— Мне жизни без тебя не надо! —

кричу оттуда. Тьма и чад.

А наверху молчат. Молчат.

Спускаюсь по ступеням Ада.

А он? Он зверь… Горят ступни.

Молчат. — Спаси и сохрани!..

* * *

Серебряный тяжелый кубок

похож на колокол молчащий.

Кто я? Что я? Я без нее — обрубок

кровоточащий.

А кровь, свежа и горяча,

и рвет, и рвет фибриновые путы…

Кто эта женщина? Дитя минуты.

Несчастная, ничья.

Роман Сенчин Нубук

Часть третья

1

Девяносто восьмой мы встретили с Маринкой на Дворцовой площади.

Толпы веселого полупьяного народа, здоровый морозец, хрустящий под ногами снег, красиво освещенный фонарями Зимний дворец. Салют, восторженные визги девчонок. Хлопки вылетающих пробок из бутылок шампанского, пластиковые стаканчики. Ледяные, чуть оплывшие от дневных оттепелей статуи…

Ближе к утру мы забрались в дальний угол кафешки на углу Невского и Мойки, пили крепленую «Изабеллу», ели тосты и целовались. Какой-то ошалевший, далеко уже не молодой пузатый дядя, по виду актер, громко и выразительно травил анекдоты, стоя в центре зала меж столиков, а благодарная публика хохотала до слез.