Новый мир, 2002 № 09 - [65]

— Не указывайте.

— Послушайте: Бог не для одних вас создал этот мир, этот вагон.

— Он вообще не создавал ничего!

— Зачем вы говорите такие слова? Молчите лучше, а то отвечать потом придется.

— Не придется. Вы знаете, что Гитлер — в раю?

— Боже мой, да что же это за языки у вас, остановитесь же!

— А вы что — философ? Можете с нами поспорить на эту тему?

— Нет, я — писательница, спорить не хочу, я спать буду.

— Вот и напишите рассказ, как мы не давали вам спать.

— Кому это интересно? Рассказ должен ситуацию просветлять, а не затемнять. Тем более, что вы — люди неплохие, а вырастете — будете вообще хорошими, просто разнервничались… это бывает. Сейчас давайте все замолчим.

Ребята пошептались, куда-то вышли (может, покурить, но точно не знаю), потом вернулись и тихо улеглись. Больше я не слышала от них ни слова. Почему? Сие тайна великая есть. Честно, не знаю, в чем дело. В Перми я вышла, а поезд пошел дальше, в Сибирь.

Меня встречали дочери и муж. В глазах у них стояли вопросительные знаки: везу ли я договоры, авансы. Сразу сказала, что нет. Повисло молчание. На привокзалке младшая дочь заметила:

— Зато мама вышла с выражением рассказа на лице!

Слишком хорошо они меня знают. Да, если б заключила договор, ехала б в купе, этой встречи с фехтовальщиками не было б… А так я поняла причину многих российских невзгод: слово расходится с делом. Всегда в чем-то проигрываешь, а в чем-то выигрываешь. Только так и бывает. О жизнь, ты прекрасна, прекрасна!

Алексей Пурин Ледяной улов

Пурин Алексей Арнольдович родился в 1955 году. Выпускник Ленинградского технологического института. Поэт, эссеист, автор восьми лирических сборников. Заведующий отделом поэзии журнала «Звезда». Живет в Санкт-Петербурге.

* * *

В Париже было жарче, чем в Алжире.

Я в жизни лжи

не видел большей: каменные шири

и бронзовые миражи.

За пот побед был кальвадос мной выпит

на рю де Наварин.

А в Тюильри — Египет!

И Люксембург пылил мукой, как постный блин.

Про мессу не скажу, но он не стоит танца —

мелка река.

От солнца королей и зноя корсиканца

он не очухался пока.

С Монмартра на Пигаль передвигая брюки,

вам, как никто, о скуке

поведать мог бы я вослед Кокто.

Прославленных холстов живая плоть бесплотно

переливалась. Но

я понял, отчего так трепетны полотна:

виной перно —

светящаяся взвесь пьянящего аниса

и конопляный дым…

На суд Париса,

пожалуй, следует являться молодым.

2001.

Умирающий раб. Лувр

Из мрамора бесформенного было

так хорошо и трудно эту грудь

освобождать, что дрема охватила

его — и пять столетий не стряхнуть.

Он все проспал, разметанный устало,

не в силах майку сбившуюся с плеч

снять, — словно вар, Европа клокотала,

теряя кровь и смешивая речь.

И, монумент мильоноликой плоти,

тысячелетий длящаяся нить,

он спит, как завещал Буонарроти.

Silentium! Не смей его будить!

2001.

Ангелы

Миодрагу Павловичу.

1

Посылающий весть

безответных ударов,

Громовержец, ты есть

хоть ничто — для радаров.

Твоей сути копье

не достанет земное:

разве — скинешь свое

оперенье стальное,

сам же — канешь во тьму

(невозможно сужденье

о тебе по нему).

Не летучая мышь —

ты, не ястреб, а лишь —

пустота отчужденья.

2

Как и в птичьем зрачке,

для небесных уродов

сто веков, сто народов —

на смешном пятачке.

И что знают они

о Дунае, о Доне —

вроде линий ладони:

если хочешь — сомкни.

И зови — не зови,

не вмещает их воля

ни тоски, ни любви.

Лишь зачем-то течет

в них магнитное поле —

и куда-то влечет.

1999, 2001.

Дама с единорогом. Музей Клюни

Александру Леонтьеву.

Так эти гобелены хороши,

что и душа, как вышитая дама,

пять чувств земных — радетелей души,

пять оснований радужного храма,

где ткет ее из сора бодрый Дух

и оперяет царственное Слово, —

вкус, осязанье, обонянье, слух

и зренье — все, созрев, вернуть готова.

К чему ей, знавшей щедрую тщету

любви и спесь слепящего искусства,

они — пускай сольются в чистоту

шестого, всеобъемлющего, чувства —

того, что ей подносит истый конь,

лазурь взрезая белоснежным рогом:

она уже пережила огонь,

который люди называют Богом.

2001.

К Гермесу

Тоже в каске, как призрак в студеном и ртутном романе,

ты, Меркурий, — солдат незаметно ведомой войны —

в умозрительных крагах, с махоркой в незримом кармане,

и измараны глиной твои неземные штаны.

Среди груды кремней, с безутешно-немым автоматом,

ты блюдешь перевал в неизвестное — так же, как встарь;

и мечтательный век, расщепивший державы и атом,

вновь листает в землянке свой сербско-хорватский словарь.

Или он в самом деле взошел на волшебные склоны,

где гуляют лихие стрелки и веселые клоны,

где закончен угрюмой истории славный поход?

Или просто в горах, где гнездятся поющие скалы,

где ваяют орлицы из лиц костяные оскалы

и находится издавна в царство подземное вход?

* * *

«Чистилищем», «адом», «раем» —

не все ли равно, как звать

тот край за чертой, за краем,

где плеч твоих не обнять

руке, привычной к теплу их,

к ребячьей игре «тепло —

теплее»… О поцелуях

забудь, волоча крыло.

В бездонном тысячелетье,

исчезнувшем за спиной, —

ладонь и возможность лечь ей

на этот блаженный зной;

и вот им теперь не слиться,

не стать воплощенным сном —

Туринскою плащаницей

с ее опаленным льном.

И что же тогда под словом

«живу» понимаю я,

когда ледяным уловом

и ртутью небытия