Новые марсианские хроники - [28]

Но на войне вести порой разносятся быстрее, чем тот, о ком в них идёт речь, перемещается с места на место. Начальник штаба, которому Олег вручил документы о переводе, с интересом посмотрел на бойца, после чего вроде как в шутку заметил:

— Ну, вот и Колдун прибыл.

К тому времени все в части были уже осведомлены о том, что к ним переводится сам Колдун.

Теперь он навсегда стал Колдуном,— иначе его не называл даже командир батальона. И то, что из последнего рейда кроме него ни один не вернулся живым, ни для кого уже не имело значения.

Как-то раз, собираясь в рейд, Колдун заметил, как солдат, проходивший мимо табурета, на котором он разложил своё снаряжение, как бы случайно коснулся кончиками пальцев переднего щитка его бронекирасы. Колдун стал наблюдать внимательнее и увидел, как то же самое проделали остальные бойцы, с которыми ему предстояло идти на задание.

Тогда Колдун сел на пол и, прижав ладони к лицу, заплакал. Потому что он точно знал, что никого из них не сможет спасти.

Андрей Саломатов Император

Этот марсианский остров на экваторе был маленький, каменистый и с высоты птичьего полёта больше напоминал округлый валун. Его крайне небогатая флора состояла из жёсткого голубоватого мха и какой-то невзрачной, на вид совершенно нежизнеспособной травы. Всех строений на острове было не больше полутора десятков, включая деревянную уборную с покосившимся курятником. Самое значительное здание — одноэтажная щитовая казарма на пятьдесят человек — было заперто на большой висячий замок, который одним своим видом возвращал невольного зрителя лет на двести назад. Висел замок и на такой же щитовой столовой, куда вот уже полгода как никто не заходил, а потому тропинка к ней заросла блёклыми кустиками травы. И только на самом краю плаца, между офицерским общежитием и сараюшкой гауптвахты, ещё сохранилась какая-то жизнь. Это был интендантский склад. В меньшей половине его, служившей одновременно и конторой, и жильём для сторожа, проживали два человека. Сторож — флегматичный старик, прослуживший в морской пехоте около двадцати лет на Земле и столько же на Марсе в одном и том же чине ефрейтора, и заведующий складом — сорокадвухлетний старший сержант, назначенный на эту должность по состоянию здоровья. До этого назначения старший сержант командовал отделением, но после контузии за ним начали замечать некоторые странности. То ночью он поднимет своё отделение по тревоге и гоняет сонных солдат по плацу до утра. А то вдруг во время развода начнёт распекать кого-нибудь из новоиспечённых солдат, да увлечётся и проговорит часа три-четыре. При этом старший сержант впадал в какое-то странное, пугающее состояние. Глаза его покрывались поволокой и становились невидящими, губы сжимались, и старый вояка начинал вспоминать о своих несуществующих боевых заслугах, а затем и о прежних армейских порядках. Правда, в отличии от утверждения, что, мол, раньше и женщины были толще, и сахар слаще, старший сержант наоборот рассказывал такие страсти о былых временах, что иному солдату и впрямь могло показаться, будто его служба не что иное, как рай земной и сплошное удовольствие.

Два года прошло с начала первой марсианской войны и полтора с тех пор, как роту перебросили на материк. Старшего сержанта и сторожа, как неспособных воевать, оставили в расположении части охранять склад и следить за порядком. В их распоряжении был ротный годовой неприкосновенный запас продуктов, состоящий из мясных и рыбных консервов, заплесневелых галет и дешёвых солдатских сигарет, да десятка полтора тощих кур. Общались между собой старший сержант и сторож редко и лишь по необходимости. Бывший ефрейтор не имел никаких особых привычек или увлечений, кроме строгого соблюдения армейского распорядка. Утром он вставал, приводил себя в порядок, после скромного завтрака обходил свои небольшие владения и снова ложился спать до обеда. Другое дело старший сержант. Чтобы не потерять форму, всю первую половину дня он проводил на пустынном плацу: бодро маршировал, командовал воображаемым отделением и в одиночку проводил военные учения — отражал атаки противника с моря. Для этого старший сержант выписывал себе на оружейном складе сотню патронов, расставлял вдоль берега цепью десяток ручных пулемётов и палил из каждого по очереди, целясь в туманную линию горизонта.

Вторую половину дня старший сержант часто посвящал инвентаризации вещевого склада. Он тщательно пересчитывал обмундирование, белоснежные кипы постельного белья, ящики со спичками, мылом, сигаретами, матрацы и тумбочки. Он заносил данные в специальный журнал отчётности и каждый раз настаивал, чтобы сторож подтвердил результаты проверки своей подписью. В душе старый ефрейтор подсмеивался над ретивостью старшего сержанта, но, как недавний военный, относился к заведённому порядку с должным пониманием и уважением. Единственное, что его часто раздражало, это бессмысленное в их положении соблюдение воинской субординации — от бывшего ефрейтора старший сержант требовал беспрекословного подчинения. И если бы только это. Более чем за сорок лет в морской пехоте сторож привык к воинской службе, но старший сержант заставлял его застёгиваться на все пуговицы, ходить и отвечать, как того требует устав, и что хуже всего, дежурить по ночам. Правда, после ночных бдений бывший командир отделения разрешал сторожу спать днём, но днём старику мешали свет и выкрики на плацу, пальба из пулемётов и кудахтанье кур, которые в поисках пищи на бесплодном острове забредали в контору или возились под окнами. Конечно же, старик мог послать служаку подальше, сказать, что он своё уже отслужил и имеет право на покой. Старший сержант, скорее всего, не тронул бы его, поскольку чтил святая святых — устав — посильнее, нежели другие Господа Бога, но это надо было ругаться. Да и не знал старик, сколько ещё времени им предстоит прожить вместе на этом острове. Подчиняться было привычнее и не так хлопотно. Поэтому сторож молча, без пререканий выполнял всё, что от него требовали.