Лотар Желтоголовый, драконий оборотень, прозванный охотником на демонов, грелся на чистом весеннем солнышке, и по его виду никто бы не догадался, что в замке происходит что-то необычное. Зато Сухмет ходил взад-вперёд, что-то бормотал и даже ломая пальцы, пока Лотар не попросил его этого не делать.
В огромном дворе княжеского замка Пастарины царило ленивое спокойствие хорошо защищённого места. Лучники тренировались в стрельбе из небольших восточных луков, что в безветренном каменном колодце замка было не так уж трудно, на плацу красный от натуги десятник заставлял дружинников делать с алебардами какое-то упражнение, а у кухни трое ветеранов приставали к служанкам, вышедшим на солнышко чистить свои кастрюли.
За спиной Лотара здоровая и вполне весёлая лошадка хрустела сеном, подбирая его с последнего снега. Иногда она потряхивала головой, и тогда в воздухе разливался гонкий звон удил. Лотар развалился на чурбаках, предназначенных, вероятно, для господского камина, и, жмурясь, подставлял лицо солнышку. Иногда он тоже, как лошадь, потряхивал коротко стриженной головой и улыбался.
— Что развеселило тебя, господин мой? — спросил Сухмет. Не дождавшись ответа, он добавил: — Если мы будем сидеть здесь и дальше, никто не заключит с нами контракт даже на поиски прошлогодних подсолнухов.
Лотар попытался, не слишком, впрочем, настойчиво, отодвинуть морду лошади, которая вдруг вздумала поискать сено у него за шиворотом.
— Чувствуется ученик Харисмуса.
— Я просто осмелился посоветовать тебе больше ценить наше время, иначе…
— Да, действительно, что тогда?
— Тебе придётся драться с каждым лешим, который скиснет у любой деревенской бабки молоко!
— Молоко скисает само, а леший молоко сквашивает. Живём в этих горах уже три года, а ты даже правильно говорить не хочешь научиться.
Желтоватое сухое лицо Сухмета стало розовым.
— Я… говорил на этом диалекте, господин мой, когда здесь ещё ни одного человека не было!
— Тем более ужасно, что ты так и не научился…
Лошадь наклонилась и теперь уже не стесняясь облизала всю соломенно-жёлтую, круглую голову Лотара. Драконий оборотень рассмеялся. Сухмет посмотрел на него, обречённо махнул рукой и отошёл. Но Лотар ещё не успел скормить лошади краюху хлеба, которую достал из сумки под ногами, как старик уже вернулся.
— Господин мой, ты не наводишь на лошадей никакой магии. Почему они тебя так любят?
— Спроси у них. Ведь Харисмус умел, по твоим словам, разговаривать с животными.
— И с животными, и с птицами, и с рыбами, — кивнул Сухмет. — Но я не Харисмус, поэтому спрашиваю тебя.
Хлопнула дверь, и на высокое крылечко княжеского терема, как пробка из бутылки с перебродившим вином, вылетел дуайен торгового сословия Пастарины, старейшина купеческой палаты, как сказывали, самый богатый человек этих гор — господин Покует. Он был зол и что-то орал, доругиваясь с кем-то, кого в запале обозвал «непроходимым ослом».
Осознав, что теперь его видят все, Покует поправил меховую шапку и широким, злым шагом спустился с крыльца. Не замечая мутноватых весенних луж, он прошагал к Лотару, остановился перед горой чурбаков, на которых сидел охотник на демонов, и, не глядя в его сторону, просипел посаженным от крика голосом:
— Он ничего не хочет понимать. Говорит, что ему нет нужды принимать тебя, что у него, в крайнем случае, есть своя дружина. — Покует зло зыркнул в сторону ветеранов, которые наперебой гомонили перед служанками. — Это он о своей-то банде дармоедов, которые за последние три года ни разу не выползли хотя бы за ворота города! — Покует фыркнул так, что его усы воспарили над толстыми красными губами, и снял шапку. — Но, может быть, он всё-таки вышлет к тебе какого-нибудь своего шута, так что придётся подождать.
— Может быть, и вправду, — подумал вслух Лотар, — перевалы ещё не открылись?
— Перевалы в этом году были проходимы в течение всей зимы, — резко ответил дуайен. — Это проверено.
— Были бы они проходимы, на знаменитую ярмарку в Пастарину собирался бы весь торговый люд побережья.
— В том-то и дело, что весенняя ярмарка уже не состоится. Она должна была начаться несколько дней назад, но если никого нет — остаётся только считать убытки и надеяться, что дурная слава рассеется до осенних торгов.
— Сама по себе дурная слава не рассеивается, для этого нужно сделать что-то довольно громкое, — сказал Сухмет.
Покует покосился на золотой ошейник, который Сухмет никогда и не пытался скрыть, и счёл ниже своего достоинства отвечать рабу. Помолчав, он надел шапку. Сухмет как ни в чём не бывало снова спросил:
— Мы люди приезжие, господин, может быть, ты растолкуешь, где здесь собака зарыта?
Покует опять посмотрел на раба, теперь уже на его роскошную саблю, отделанную не виданными в Пастарине восточными самоцветами.
На всякий случай Лотар произнёс:
— Когда-то он и вправду был рабом и с тех пор завёл дурную привычку считать свой ошейник чем-то вроде беспроцентного депозита. Но теперь он свободный человек и имеет такое же право носить оружие, как ты или я.
Покует оторвал от чурбака сухой длинный прутик и стал говорить:
— Слушай, чужеземец, Пастарина стоит в замкнутой узкой долине, которую связывают с остальным миром два перевала. — Дуайен нарисовал на рыхлом песке что-то по форме напоминающее кувшин, повёрнутый горлышком к его сапогам. — Восточный, который ещё называют Верхним, могут пройти только пешие люди без поклажи.
