Новолунье - [80]

Утром я пошел под берег — умываться. Дед очень сердился, если кто-нибудь умывался в Енисее с мылом.

«Воду портить, — говорил дед. — Вода нас тыщи лет кормит. И кормить будет. Должны мы уважать ее…»

«Не вода кормит, а река», — поправлял я.

Дед свирепел.

«Что в лоб, что по лбу!» — говорил он и старался щелкнуть по башке указательным пальцем. Если это удавалось, дед сразу становился добрым и с улыбкой спрашивал: «Ну как? Есть разница?»

Если бы меня спросили в детстве, люблю ли я деда, я ответил бы:

«Нет. За что любить его?»

А сейчас мне ясно, что деда я любил. Хороший был старик, хотя и чудаковатый. Славно было с ним на реке. Плывешь по реке день, другой — ни слова не уронит. Только поглядывает в степь, в хакасскую степь, что тянется по левому берегу Енисея от самых Саян до Абакана. Молчит. О чем-то думает… О чем? Его воображению, может быть, являлись в те минуты шумные стойбища его предков — койбалов, возвратившихся из набега? Зов крови, идущий из тысячелетней давности, замирал в его сердце, рождая неясные образы дикой степной истории…

Здесь, у воды, я встретился с Гошкой, пригласившим меня на рыбалку. Уху варили по-сибирски: рыбу почистили, помыли. Гошка достал из кармана штанов узелок с солью, развязал его и все, что было, высыпал в ведро.

— Это у меня норма, — сказал он. — А теперь собирай сучья, а я таганок смастерю.

Он приволок два больших камня с плоскими боками, положил их рядом так, что можно было на них поставить ведро, а под днищем между тем оставалось достаточно места для небольшого костерка.

— Лучше бы на жердь повесить, — посоветовал я. — Тогда костер можно большой разложить.

— Ничего, обойдемся и так, — ворчал Гошка, раздувая огонь. — Во-первых, нам спешить некуда. До обеда все равно сеть смотреть не будем. А во-вторых, так уха вкуснее. На большом костре уха дымом пропахнет. Уже не то. А эдак она закипает из-под низу. Не спеша. Основательно. Пока доверху дойдет — рыба сварится.

Сучки и палки, принесенные мной, разгорались медленно. Шипели. В кусты их занесло половодьем. И они еще не высохли. Под их шипение хорошо лежать на боку, положив голову на согнутую в локте руку. Я покусывал травинку, глядел на Гошку. Тот выказывал явные признаки расположения к доверительной беседе. Первым делом запустил короткопалую руку в черные вьющиеся волосы, поерошил их малость, и рука затихла в волосах. Но главное — глаза его, черные-черные, в радостном изумлении уставились в небо, белесое, изнывающее от надвигающегося зноя.

— Уха, она, брат, хороша, когда без всяких приправ. Рыба должна сама собой пахнуть. Главное — на пустой желудок. Вот говорят — уха да уха — приедается. Ерунда это. Приедается — потому что на сытый желудок. А на пустой желудок хоть тыщу раз ешь — все одно не приестся.

Гошка помолчал, не поворачивая головы (он лежал на спине, подложив под шею правую руку, левую не вынимал из волос). Очевидно, ожидал, не скажу ли я чего-нибудь, но я промолчал. Гошка заговорил снова:

— А то еще, говорят, тройную уху делают. По-моему, баловство все это. От неуважения к природе. Нет, я, брат, всякие штучки-дрючки не люблю. Я люблю во всем основательность. Простоту. Вот ты лежишь и наверняка думаешь так: что это он тут расфилософствовался? Раньше, бывало, носился как угорелый, вечно затырканный, задерганный. А тут смотри-ка, каким солидным человеком стал. Даже других поучает. Сознайся, думал так?

— Нет…

— Ну, прямо или косвенно, это не имеет значения. Факт тот, что думал. А я вот что скажу тебе на это. Да, дрянной я был раньше человек. А почему? Да потому, что хотелось в руководители выбиться. Вот и выкаблучивался, пока не понял, что руководителем не рожден. Я теперь люблю такую работу, где я сам себе хозяин. Я теперь человек основательный. Ты небось считаешь работу в городе более полезной. А я — наоборот. Кроме работы здесь мы имеем все вот это, нас окружающее. И рыбку ловим собственными руками. И дрова пилим собственной пилой. И печь сами топим. И сено косим собственноручно. Зато и молоко от своей коровы пьем. А? Сколько удовольствий от жизни! Да ведь это еще не все… А представь себе: осень... вечер поздний... дождь льет… А я натяну капюшон, сажусь в кабину и поехал верст за десять — пятнадцать. Часу в двенадцатом покажется деревенька, огоньки одинокие, последние... Хорошо! Чего-чего не передумаешь, пока дошлепаешь! На ощупь находишь знакомый домишко. У меня ведь здесь в каждой деревне какая-нибудь родня — всех перетащил из-под тайги сюда. Стучусь. Охи, ахи, восклицания. Ужин на скорую руку, а потом, уже в постели, опять думаешь. А о чем? Черт его знает о чем! Факт тот, что думаешь. А значит, живешь как следует, основательно живешь. У меня все из этого принципа. Сам понимаешь, мог бы получить коммунальную квартиру и здесь, если бы пожелал. Нет, говорю, жена, давай строиться. Куда как лучше обживать квартиру, когда сам ее строил. Жена меня понимает. Живем. Ну, как раньше жили, на той стороне, ты знаешь...

— Да, — перебил я, словно очнувшись. — Я это все знаю, можешь не рассказывать.

Перед отъездом решил я все-таки посетить свою родимую Чибурдаиху.