Новолунье - [79]

Я нечаянно глянул на небо, повыше невидимого в темноте хребта Борус. Вот она, звезда моей юности, покачивающая зелеными лучами. В те далекие ночи, когда вглядывался в звезду, мне казалось, что лучи ее касаются далеких городов земли — таинственных, заманчивых. И тоска по большим городам зрела во мне ночами. Прошли годы. Я повидал почти все самые большие города страны, а звезда вечерняя все так же манит меня куда-то, все так же протягивает зеленые невидимые лучи к далеким и таинственным городам планеты…

Мять сготовила яичницу. Поужинали. Я сказал:

— Постели у окна. Свет не зажигай. На заре разбуди. Починю лодку и буду сено с острова плавить.

Мать посмотрела на меня, покачала головой:

— Какое еще сено выдумал, дурачок.

— А что ж, сколько тебе самой возить. Отдыхай. Все сделаю.

— А что делать-то? Коровы третий год нет. Я тебе писала, что продала.

— Ах, да, да… Я как-то не обратил тогда внимания. Все же зря вы так сделали…

— А кто сено бы нам припасал? Пока я была крепче, косила. А Петро косить так и не научился. Силы много, а к крестьянскому труду сноровки не было. Глядела я, глядела, как он мучится с литовкой, да и совсем от сенокоса отстранила. Пришлось продать корову. Жалко было. Две недели ревела, а продала. Кошлякам. В другом конце живут. Зорька из стада долго домой бегала, пока не отвыкла. Кошляк придет и давай хлестать почем зря. А я убегу домой да реву. Прошел месяц — и Зорька отвыкать стала. Идет мимо, остановится, помычит — и дальше. А я как услышу — сердце закипает, хоть в петлю лезь. Сам посуди, на руках ее, как младенца, вынянчила, выходила. У меня ведь ни разу в жизни коров со стороны не было. Своих телочек все выращивала. Выращу — ну и до старости, пока зубы не начнут падать.

Мать жаловалась на жизнь весь вечер, а потом вдруг повеселела и сказала:

— А тебя здесь Гошка с Валькой ждут. Сам — шофером, а она надо всеми животноводами старшая. Хорошо живут. Ждут тебя сено с Черемшаного плавить. Ты уж помоги им. Они за это, глядишь, иной раз молока мне нальют.

— Ладно. Помогу. Только завтра сперва на ту сторону сплаваю, в свою деревню. Как-никак родился там, вырос, хочется своих повидать.

Мать грустно покачала головой:

— Какие еще там свои, какая деревня? Никого там своих уже сколь лет нету. Все разъехались. Да и деревни нету, можно сказать, остались только избушки пустые — вот и все. А скоро и избушки убирать будут.

— А как же так? Я, когда шел, много огней там видел.

— Это не в деревне огни, это по увалу машины из Абакана материалы на ГЭС везут… А деревню-то и не видать отсюда. Ты ночью не заметил: берег-то наш дамбой загородили, выше домов насыпали. ГЭС как достроют, так вода в Енисее поднимется. Из-за Шуши нас отгородили, а тот берег под воду уйдет. Вот так-то сын. Живем в пяти шагах от Енисея, а Енисея-то, можно сказать, и не видим.

Ночь я провел почти без сна, несмотря на усталость после дальней дороги. И чуть свет поднялся; потянуло меня на берег. Когда-то в это время года я любил просыпаться рано. Слезал с чердака, где спал все лето, бежал по тропинке, пробитой в густой травке-муравке от калитки до берега, с мостков плюхался в воду и, чтобы разогреться сильно греб коченеющими руками, а доплыв почти до середины реки, переворачивался на спину и плыл так километра два или три, чуть пошевеливая руками и ногами. Надо мной синело очищающееся от облаков небо, мелькал берег, густо от самой воды заросший черемухой, а поверх берега группами и в одиночку стояли нахохленные тополя, посверкивая в косых рассветных лучах росою.

С ощущением той прежней отрады вышел я в сени, спустился со ступенек недостроенного крыльца, глянул за калитку и... сердце оборвалось. Как ни был я подготовлен к тому, что берег наш уже не тот, каким был прежде, но то, что я увидел, ошеломило меня. При слове «дамба» в моем воображении рисовалась высокая бетонная стена, чуть в наклон, о которую плещется сине-зеленая вода Енисея, а поверху тянутся тополя — ведь тополя-то не могли мешать строить дамбу. Оказывается, мешали...

Нет, лучше смотреть в верховья Енисея. Там, как и десять, и тысячи лет назад, громоздятся Саяны. Они не синие, а фиолетовые. Как всегда по утрам. Это я помню. Саяны манили меня к себе с детства. Да только ли меня, если каждый второй житель деревни был плотогоном, а окончили они свои дни почти все в Енисее.

Мой отец тоже был из «неисправимых», и конец свой тоже предвидел на дне Енисея. Но погиб не на воде, а в тайге, и не летом, как гибли обычно плотогоны, а зимой. И произошло это, как мне рассказывали, совсем случайно…

Под вечер катил мой отец с грузом бревен по лесовозной ледяной дороге, сидя в передке саней и держа руки на тормозах. Он миновал спуск и вылетел на ту часть дороги, что шла по отлогому берегу. Ветер свистел в ушах, глаза слепил морозный, обжигающий воздух, но отец, наверно, думал о том, что это его последняя сегодня ездка, что через полчаса он уже будет сидеть в жарко натопленном бараке, пить чай, растапливая в нем куски мерзлого молока…

И вдруг в нескольких десятках метров впереди он увидел девчонку, перебегавшую ледяную дорожку. Это была одна из тех колхозных девчушек, которые сотнями приезжали на лесозаготовительные участки: зимой они собирали и жгли сучья, весной и летом — молем сплавляли лес по горным речкам к Енисею. Отец, как рассказывала потом эта девчонка, что-то кричал ей, наверно, боялся, чтоб она не повернула назад. Скорость саней была такой, что, как ни тормози, все равно девчонка не успеет отскочить за ледяную бровку — ни вперед, ни назад. Оставался выход: криком заставить девчонку бежать вперед и с помощью «руля» (то есть все того же тормоза) кинуть сани в другую сторону — на ледяную бровку, что отцу и удалось сделать. Грохот, говорят, был слышен по таежным распадкам за многие километры. Бревна в полтора и два обхвата переламывались, как спички, сутунки разбивались в щепки…