Новолунье - [76]

— У тебя, Ганька, все крайность, — вмешалась тетка Симка. — Как запряг всю деревню, так и понужаешь из года в год без продыху. Мужик только из тайги — ты опять его в хвост и в гриву.    

Дядя Егор метнул на супругу недовольный взгляд: ты, дескать, хоть и любима, а все-таки в наши мужские дела не встревай, потому как с Ганькой мы друзья вековечные были, такими и останемся до самой смерти.

— Ты вот что, Серафима, — сказал дядя Егор мягко, но решительно, — пока мы тут шель да шевель — смоталась бы бы куда-нибудь.

Тетка Симка глянула на мужа укорчиво, но возражать не стала — ушла.

— Зря ты это, Егор, — сказал отец. — Если за вином, так я ведь который год в рот не беру.

— Со мной выпьешь.

— Не буду, и не проси.

— Ну, — пытаясь рассердиться, сказал дядя Егор, — тогда и ты меня не проси.

— Ах, если уж так, то пожалуйста…

— Нет, паря, не пожалуйста, — наконец рассердил себя дядя Егор. — Хочешь — пей, не хочешь — не пей, а в тайгу я все равно сейчас не поеду. Я ведь и совсем хотел нынче на этом пошабашить. Баста! Что ты со мной сделаешь, с пенсионером? Ничего. Ну, уж коль так надо, еще один раз схожу. Последний раз в жизни. Понимаешь, Ганька, всю жизнь смерть перехитрял и никогда о ней    не думал. А тут вот вошла в башку заноза: а ну как вдруг возьму да и потону на самом-то конце — вот уж обидно-то будет… А?

— Мистика, — буркнул смущенный последними словами друга отец. — Это знаешь отчего у тебя? От бабьего тепла. Разморило, вот и полезла всякая чертовщина в голову.

— Не знаю, Ганя, не знаю, — печально, глядя в стакан с бражкой, сказал Ганцев. — Может, и вправду мистика, а может, и нет. Только я решил с этим делом нынче кончать. Ради тебя схожу еще раз — и на покой. Завтра давай команду, чтоб готовили артель.

— Артель готова, — сказал отец, опуская глаза.

Через неделю пришла страшная новость. Принесли ее из тайги плотогоны из соседнего совхоза. Плот уже начал понемногу «сходить» с матеры, чтобы не угодить на утесы Февральской горы, когда бабы пришли на берег с подойниками. Здесь, на косе, за тальниками, в жаркие дни коровы по нескольку часов стояли в воде — пережидали жару. Коровы забредали в воду по самое брюхо, и, чтобы выгнать их на берег, бабам приходилось снимать юбки. Пастух привык и не обращал на них внимания, да и бабы его не стеснялись: свой, деревенский. А вот если случалось, что в это время из-за острова Чаешного выныривал неожиданно плот, бабы несколько минут отбрехивались от плотогонов.

Именно так незаметно выскочил из-за Чаешного небольшой плот и в тот день, бабы, забредя в воду, приготовились было отбрехиваться. Но плотогоны, стоя возле гребен на носу, молча глядели на них. Вдруг от кормы отошел шага на два лоцман, сложив ладони трубкой, крикнул:

— Эй, бабы! Передайте Серафиме Ганцевой, что ее мужик, Егор Ганцев, велел долго жить.

С минуту бабы молчали, ничего не понимая, потом кто-то крикнул негромко:

— Что брешете, черти!

— Не-ет, верно, бабы. Ваш плот разбило под Означенным, так вот мужики вяжут его заново.

— А остальные как? — крикнула молоденькая бабенка из новоселов, муж которой был в артели у дяди Егора.

— Остальные выплыли. Одни Егор утонул.

Так окончил свою жизнь последний в деревне плотогон, самый удачливый из всех, кого знали на Верхнем Енисее в последние пятьдесят лет.

А к вечеру деревню взбудоражила еще одна новость. Многие видели, как директор совхоза Антон Дмитриевич Троилин привез в тарантасе по окраинной улице домой смертельно пьяного моего отца. Говорили, что Троилин нашел его к вечеру в бурьяне у шоболовской чайной. Узнав о смерти Егора Ганцева, отец загулял. Конь его пропал вместе с казенным седлом.

Поздно вечером, когда поселок уже собирался отходить ко сну, пришла тетка Симка. Я уже улегся в горнице и думал о том, что завтра надо навестить тетку Степаниду, неделю назад все-таки уложенную в больницу. Хорошо, что она не видела отца таким пьяным.

Отец уже отоспался, окончательно отрезвел и теперь молча сидел у раскрытого в сумерки окна и вот уже полчаса курил папиросу за папиросой.

В передней комнате грохнуло. «Тетка Симка табуретку ногой пододвинула, — догадался я, — сейчас беседовать будут».

Но отец и тетка Симка молчали. Потом она спросила:

— Ну, дак что теперь будет? А, Ганька?

Отец молчал.

— Или не понимаешь, что кричал? — продолжала расспрашивать тетка Симка. — Ты ведь черт-те что наговорил на себя. Что же ты делаешь? Жил, жил, работал, строил — и вдруг все в один раз растоптал.

— Пьяный был, не помню.

— Это не оправданье. И другие пьют, да не все ум пропивают.

У отца от стыда лицо горело…

— А Степаниду за что принародно лаял? Меня? Вальку Третьякову? Все тебе нехороши, один ты хороший.

— Говорю, пьяный был — не помню.

— Что у пьяного на языке — то у трезвого на уме. А Егора-покойника зачем сюда приплел?

— При чем тут Егор? — резко сказал отец.

— Я не знаю — при чем. Тебя спросить надо. Ты ведь кричал в чайной, что виноват в его смерти... что этот грех на себя берешь. — Ни ты, ни кто другой в этом не повинны. — Помолчала и продолжала: — Надысь Вальку Третьякову встрела. Говорит, на парткоме тебя обсуждать будут. Так уж ты не дури там, гордость свою не показывай. А то ведь и на заслуги твои не посмотрят...