Новолунье - [75]

— Тебя Егор не встрел?

— Встрел, — ответил отец, снимая дождевик в сенях. — Лес покупает, строиться задумал. Что это вдруг? То сколь раз сам предлагал ему — не берет, а то, грит, хотел в контору бежать…

Степанида усмехнулась:

— Невтерпеж. Жениться приспичило.

— Жениться? Ну и хрыч!

— Сосед наш будет.

Отец долго молчал. Степанида, нацедив кринку молока, даже оглянулась. Отец, стоя у окна, закуривал.

— Серафима-то чем думала?

— Так теперь думай не думай, дело уже сделано. Сама надысь утром видела. На мои глаза свидетелей не надо. Иду с задов утром-то — гусей искала, гуси вторую ночь дома не ночевали — гляжу: она высунула голову из сеней и оглядывается. Меня ей из-за кустов не видно. А у меня все как на ладони. Что это, думаю, она? А она сходила за сарай спросонья — и шмыг в избу. А оттуда дядя Егор — огородом, и ушел домой.

— Да-а, — тянул отец, покуривая.

— Да тебе-то что? Все к лучшему, по-законному-то, чем вот так, как зайцы… Да и нажилась она без мужика. Какой ни есть, а мужик.

— Мне-то что. Пускай строятся. Все лишний камень. Так глядишь, один по одному кинем якоря — и не утянет нашу деревню.

Егор Ганцев пригнал еще один плот. Бревна выкатили на берег и тут же увезли в степь. Февральско-мартовские окоты были в последнее время сдвинуты на январь и теперь именовались январско-февральскими.

Отец, настаивая на смещении окотов к самой середине зимы, шел на риск: в январе в верховьях Енисея устанавливались самые жестокие, так называемые крещенские, пятидесятиградусные морозы, а родильных помещений в разбросанных по степи кошарах было мало. Принимать же ягнят в наспех строенных кошарах было опасно: много ягнят поколеет. Правда, чабаны первые дни новорожденных ягнят держат в своих избушках, отпаивая теплым молоком. Это возможно при случайных окотах. А если в январе пойдет массовый окот — тогда что? В тесные чабанские избушки сотни суягных овец не поставишь!

— Ничего, — отмахивался отец от зоотехника. — В январе морозно, зато нет ветров, как в феврале. А ягненку главное, чтобы сквозняком не прохватило. При сквозняке ему, конечно, сразу же хана. А в кошарах, какие бы они ни были, — заветерье.  Отмахиваться-то отмахивался, а сам гнал всех, кого только мог, в строительные бригады. Пристраивали к кошарам теплые родильные отсеки, утепляли прежние кошары, а кое-где ставили их заново, чтобы при случае ягнят можно было бы принимать прямо в помещениях.

Тетка Симка, по обычаю, как только Ганцев приплывал из тайги, прикинулась больной, и два дня за нее пасла отару Нюрка. На третий день у них дома появился мой отец.

Дядя Егор, в майке и босиком, но в новеньких дорогих брюках с красными импортными подтяжками, неизвестно каким путем лопавшими к нему, сидел в одиночестве за столом, ел жареную стерлядь и запивал бражкой. Был он весел, доволен и едой, и бражкой, а главное тем, что сидел наконец за столом дома, а за стеной, в горнице, как не трудно было догадаться, нежилась спросонья обожаемая им супруга.

В последние годы Ганцев пополнел, морщины на старообразном лице расправились, и оно уже не казалось таким старым, как прежде.

— Здорово были, — громко сказал отец, переступая порог и мельком глянув на стол, уставленный едой.

— Здорово, здорово, — радостно отозвался дядя Егор и шумно полез из-за стола. — Вспомнил все ж таки старого друга, Ганя…

Отец повесил кепку на гвоздь над дверью и пошел навстречу Ганцеву. Крепко и долго пожимали друг другу руки и уселись за стол.

— Все, понимаешь, некогда, Егор, — заговорил отец, наливая в стакан из четвертной бутыли белую, как молоко, бражку. — Как заведенный с утра до ночи, сам понимаешь. — Отпил бражки, поставил стакан и решительно двинул в сторону.     — Понимаю, понимаю, — с обидчивой насмешливостью в голосе быстро проговорил дядя Егор, с тревогой наблюдая, как отец отодвинул стакан с бражкой.

— А ты отдыхаешь… — не то спросил, не то подчеркнул отец.

— Да где ж там. Только начинаю отдыхать. Нашему брату плотогону, сам понимаешь, если вернулся живой-здоровый из тайги — самое малое две недели гулять надо, чтобы душа в обычное состояние пришла. А я еще только третий день дома, отсыпаюсь, а гулять и не начинал.

— Вот и хорошо, — сказал отец, — что не начинал. Потом заодно целый месяц отгуляешь.

Дядя Егор насторожился, однако старался делать вид, что не понимает, к чему гнет мой отец. Машинально взял чайную ложечку и зачем-то помешивал ею в стакане бражку. Но отец не замечал его взволнованности.

— Понимаешь, — говорил он озабоченно, — такая крайность подошла, что хоть волком вой. Размахнулись кошары перестраивать, а тут плот твой, что пригнал, по бревешку раздергали, и гляжу, завершать строительство нечем будет. Если бы еще один до конца сентября пригнать, так к середине ноября, глядишь, все дела с концом бы. А? Как ты на это смотришь?

Дядя Егор наконец увидел, что без надобности возится с ложечкой в бражке, кинул ее на край стола и сказал, виновато и жалко улыбнувшись:

— В сентябре не успеть. Дай бог к Октябрьским праздникам, до шуги успеть — не проканителиться...

— Если это сейчас-то поехать в тайгу? — с притворным удивлением спросил отец, понимавший, что раньше чем через две недели Ганцев ни за что не уедет в тайгу. И дело тут совсем не в душе, требующей двухнедельной гулянки.