Новеллы - [88]

А молодая женщина, собрав остаток сил, достает бумагу, карандаш и неровными, расползающимися буквами, принимается писать: «Родимая моя матушка»… Затем переворачивает листок бумаги, вспомнив Дёрдя, который так любил ее еще до замужества и клялся ей в верности: «Напишу-ка я ему, пусть приедет за мной и спасет меня».

Но тотчас и эта мысль приводит ее в ужас. Кто же отнесет на почту ее письмо, тем более если на конверте будет стоять имя Дёрдя?

— Все одно мне умирать, — шепчет она про себя, — так и так могилы не минуешь.

Собственные слова как бы успокаивают ее. Она ощущает сонливость. Опускает веки и, изредка всхлипывая, засыпает.

1940

Перевод Т. Воронкиной.

ЛЕТНИЙ УЖИН

Сердце Юфкюмича переполнено нежностью; ему хочется как-то выразить, излить ее; он готов поделиться своим счастьем, насвистывать, напевать. Ему хочется сказать жене, как он любит ее за то, что она постоянно бросает где попало свои золотистые домашние туфельки, и за то, что стоит ей сделать шаг, как спускается петля на ее новых дорогих чулках. Любит за то, что у нее часто пригорает обед на плите, любит за то, что она зевает, когда надо к чему-нибудь проявить интерес; любит несмотря ни на что — ведь она похожа на птичку: трепетная пугливая щебетунья. И хотя произошло это давно — с неба тогда падали звезды, ветер был напоен ароматом жасмина и птицы гордо парили в вечернем мраке, — но осталось прекрасное воспоминание о том, как в душе его зрело нечто подобное молитве, и он признался в любви, поклялся в верности. После объяснения глаза Агики наполнились слезами.

— Отчего вы плачете, моя милая, дорогая? — спросил он.

Агика ответила ему лишь взглядом: «Я плачу по любому поводу; просто глаза у меня на мокром месте, уж такая я…» А вот какая она, этого Юфкюмич, наверно, никогда не сможет разгадать, узнать и понять. Очарование и глупость, раздражительность и дивный спокойный нрав… Уже шестой год, как они женаты, а Юфкюмичу хочется признаться Агике в любви. Но такой уж он чудак — стесняется. И на службе тоже так хотелось бы сказать своему директору: «Вы немного странный и нервный человек, но у вас огромная эрудиция». Решись он на это, и между ними установились бы другие отношения, но Юфкюмич стесняется делать подобные признания. И давать советы. Он не знает определенно, с каких пор стал таким робким, и мысли его часто возвращаются к прошлому… Может быть, после того, как он опрокинул тарелку на пол, угощая одного мальчика картофелем с маслом. Или после того, как в праздник однажды, прижавшись к отцу, слегка помял ему пальто.

— Да ты… ты просто собака! Чего пальто мне мнешь? Ступай в комнату и не болтайся под ногами! — проворчал отец…

Сегодня годовщина свадьбы Юфкюмича и Агики, но они сидят дома. Он мечтал в этот день поесть ухи, наваристой, темной. А после ужина, откинувшись на спинку стула, в задумчивости погладить жену по волосам, черным и блестящим, как вороново крыло, а потом, покуривая, открыть ей душу, сказать, что злишься подчас, под бременем жизни впадаешь в уныние — кажется, весь мир против тебя; и еще, когда вечером усталый, раздраженный и хмурый возвращаешься домой, так хочется, чтобы тебя раздели, помыли в корыте, как в далеком детстве, дали бы в руки алюминиевую ложку, завернули в большую шаль и уложили в кроватку спать. Так хочется, чтобы дома тебя не ждали заботы, чтобы не подсовывали счетов. А как приятно сбросить ботинки, эти проклятые колоды, в которых таскаешься на службу! Какое счастье прийти зимним вечером домой и очутиться в раю: в печке горит жаркий огонь, полная тишина, полумрак… но на самом-то деле печка дымит, и нет ни дров, ни каменного угля, ни спичек, ни сигарет…

Он сказал бы, что зол вовсе не на нее, Агику, а на весь мир, на эту безотрадную, беспокойную жизнь и на общество — скверное, ужасное.

Впрочем, на ужин есть только картофель, а пустая картошка с детства не лезет Юфкюмичу в горло. И еще немного мяса, тонкий ломтик, всего на один зуб. «Почему так мало мяса?» — думает Юфкюмич и тут же находит ответ: да денег мало, а мясо дорогое. Проклятые деньги! Будь у него несколько синих тысячных банкнот, он сделал бы из них кораблики и раздал в парке детям.

Перед Юфкюмичем книга «Строение звездного неба». Звезды сверкают, мелькают в ней, как неведомые красивые рыбы. Начитавшись этой книги, Юфкюмич тоже парит в высоте, и земля представляется ему старым заброшенным домишкой, в котором сидит старуха и, сплевывая, покуривает трубку.

Он смотрит на карту Урана и затем переводит взгляд на Агику. «Сейчас я скажу ей, — думает он, — мы с тобой, Агика, на далекой планете, в космосе; беседуем, взявшись за руки, и, признаюсь, меня влечет к тебе, как прежде, я влюблен в тебя, моя Афродита».

Но Агика, уставившись в пространство, ковыряет в зубах. Старая привычка. Откуда она взялась? Зубы плохие, а денег на зубного врача нет, на лечение нужна уйма денег.

Не только в небе, но и в сердце человека сверкает молния! Не только горизонт внезапно омрачается, но и наша душа тоже. Это так.

— Пора спать, — хмуро говорит Юфкюмич.

— Пойду стелить, — говорит Агика.

— Хорошо, — соглашается он и ждет от нее хотя бы одно словечко, короткое, но такое дорогое словечко.