Новеллы - [90]

Ну, стало быть, и других благоверных прижимают молодые мужья; ворчат, требования предъявляют; а молодая женщина, которой денег не хватает, пусть из окна бы выглянула, авось вместо птицы припорхнет к ней сотенная…

Хорошо бы сойтись на короткую ногу с соседкой; можно было бы посетовать на нелегкую женскую долю, а потом посмеяться над тем, что их уже величают «сударыня», а она — любопытная женщина — уже и мать к тому же.

— А у вас, — спросит она, — почему нет детей?

И такая словоохотливая эта соседка, она поделится с ней, жизнь, скажет, такая тяжелая — да, да, конечно, — может ведь девочка родиться, а женская доля прямо-таки ужасная, конечно…

Но потом — согласившись с разумными доводами соседки — любопытная женщина скажет:

— Посмотрим-ка мою уточку.

Они наведаются к ней украдкой, как сновидения, и соседка скажет:

— Она как роза, — и приложит руку к сердцу.

Ах, жизнь — это как большая река, и у всякой пены на ней своя история. И облака — откуда приходят, куда идут? У всего живущего своя история. Хорошо бы сходить к вещунье, которая может видеть то, что скрыто за горизонтом; сквозь окрестные горы видит.

Ибо люди такие загадочные. Взять хотя бы служанку.

— Сходи в кино или еще куда-нибудь, — скажешь ей.

— Не пойду, — ответит она.

— Что же ты будешь делать дома все воскресенье? — спрашиваешь дальше.

— Писать. — И вправду. Служанка все время пишет. Кто знает — что, какие письма? И если она так много пишет, то почему не получает ответа? Почему никогда не выйдет погулять? Здесь, на площади Флориан, столько пожарных и прочих мужчин, бравых, как мушкетеры.

Спросишь ее:

— Скажи, Аннуш, ты что, замуж не хочешь?

— Вышла бы, — ответит девушка, — там, в моей стороне, есть один славный парень… За него бы вышла.

Какая может быть тайна у этой Анны? И что за важная тайна такая, что она так скрытничает?

И любопытная женщина не удержалась: когда девушка ушла куда-то со свертком, вскрыла одно ее письмецо. Это было ужасно, мебель на кухне так и скрипела; и еще она боялась, что в наказание за это заболеет ее ребенок, и все же прочла письмецо девушки домой. «Моя милая, милая матушка, — писала Анна, — почему вы не пишете мне, почему сердитесь, хоть я и опозорилась. Моя милая матушка, я то и дело забегаю на почту, спрашиваю: не написала ли мне моя матушка? Но она все не пишет. А мой Лацика не спрашивает, что просит передать его бедная Аннушка? Ну да ладно, берегите его, скоро пришлю денег».

И тяжело становится на сердце у любопытной женщины. Так вот почему служанка так ласкова с моим ребенком; что же теперь делать? Сказать мужу? Заговорить об этом с Аннуш? Сколько же лет может быть ее сыночку? Небось ни обувки у него нет, ни одежки…

Так, так, вот она и выведала тайну, и тайна эта глубоко озаботила ее. Что теперь — сказать мужу?

И она рассказывает, а лицо мужа омрачается, он опускает газету, и глаза у него делаются такими, как будто он грезит. Боже мой, уж нет ли и у него где-нибудь ребеночка? Но ее муж никому не пишет писем; у него нет дневника; у него нет и не было ни с кем переписки. — За кем ты ухаживал до меня? — сколько раз спрашивала она его. И муж отвечал: — За ветром, ей-богу, за ветром.

— Не понимаю, — говорила она.

— Да ведь все ухаживают за ветром, — говорил муж, — потому что ветер переносит письмо, со скрипом открывает окно, задувает в комнату и замирает.

И муж целовал ее; до чего же хороший он человек.

— Повысим ей зарплату, — говорит муж, когда снова заходит речь о чужом, далеком малыше. Ну а вдруг на ее вопрос: — А нет ли у тебя где-нибудь своего маленького Матяша? — муж ответит: — Конечно, есть. — Что делать тогда? Ах, моя маленькая фея, я бы умерла, непременно умерла.

…Вечер. Шесть часов. Только зима приносит такие ранние вечера. Туман, густой туман бродит за окном, как будто он пришел с кладбища выходцем с того света. Почти слышно, как шуршит об окно его плотный саван. Но пузатая лампа на кухне сверкает во всю мочь, а в водонагревателе с шумом кипит вода. Серебристая жестяная кастрюля пыхает облаками. Разве молодая женщина забудет когда-нибудь такие картины? Нет, она никогда ни за что не отдаст эту белую ванночку! И эти маленькие рубашечки тоже, с кружевными воротничками! Даже мыльницу прибережет на память. Прекрасное прошлое надо сохранять, пока мы живы.

И красноклювый лебедь с бледно-синими и белыми перьями, который лежит в пасти кухонного шкафа, тоже останется; останется даже тогда, когда меня уже не будет в живых.

— Малышка чихает, — возвращает к действительности служанка забывшуюся госпожу.

— Ты чихаешь? — спрашивает мать у малышки, которую принесли для купанья сюда, на кухню, и ребенок, словно в ответ, снова чихает.

Должно быть, верно говорят, что такое дитя уже все понимает, и поэтому мамочке не следует говорить с ним нараспев: ребенок привыкает к этому, и это плохо, во вред ему.

— Позалюста, искупайте меня, — говорит служанка как бы от имени малютки, — потому сё мне осень хоёдно.

— Ах, Аннуш, не сюсюкай, это может повредить ребенку. Так мне говорили.

Аннуш больше сюсюкать не будет; Анна зажимает рот рукой, Анна послушна.

Они купают младенца; но как если бы мать купалась вместе с ним, ее кожа светлеет и розовеет; младенец знай себе помаргивает, и почти незаметно помаргивает мамочка.