Новеллы - [85]

Дедушка помог ей подняться, и она, махая рукой мне вслед, смотрела, как я, досадливо дергая звонок, качу все дальше и дальше на своем трехколесном велосипеде.

По возвращении домой я положил сине-красный платочек туда, где хранились прочие носовые платки. Мать и отец, потрясенные до глубины души, трогали, щупали квадратик убогой, плохонькой материи, а потом мать разрыдалась на груди у отца. Думаю, тут не удержался бы от слез любой, даже вроде бы и неспособный на бурные переживания человек.

Меня поспешно затолкали в постель и велели засыпать побыстрее, что я и сделал. Когда же, по своему тогдашнему обыкновению, я проснулся с зарею, то увидел неожиданную картину: на широкой железной кровати спят бабушка и дедушка, а родители временно постелили себе на полу.

Старики так и остались у нас, пока смерть не призвала их к себе одного за другим в короткий промежуток времени. Но пока они были живы, всякий раз, надевая пиджачок или курточку, где был нагрудный кармашек, я, по родительскому наущению, засовывал туда дареный платок. И на бабушкин вопрос, люблю ли я этот ее, скорее всего последний, подарок, я сперва по подсказке, а затем с искренней убежденностью отвечал: «да».

На днях, когда мне подвернулся под руку синий носовой платочек, воспоминание о том давнем событии совсем по-иному промелькнуло в моей душе: за клочком пестрой материи я вдруг увидел внезапно возникшие тени бабушки и дедушки — словно вызвал духов из царства небытия. И вновь почувствовал ласку истонченной руки, протягивающей мне свой последний подарок, но на сей раз ощутил и тоску, кольнувшую старческое сердце при виде неуемной жадности внука. Бабушкин синий платок напомнил мне, сколь бренна наша жизнь, сколь быстротечно время. А стало быть, пора нам глубже осмысливать пережитое и тем самым свыкаться со смертью.

1940

Перевод Т. Воронкиной.

ФИЛИПОВИЧ И ИСПОЛИН

На заснеженной улице не было никого, кроме городового в теплом тулупе и ослика, что стоял у корчмы госпожи Цинк, впряженный в двуколку развозчика содовой, и прядал ушами, как будто его кусали снежинки.

Было уже за полночь, когда Филипович, тщедушного вида субъект, свернул на пустынную мрачную улицу. От него исходил кисловатый, приятный запах тушеной капусты. Эта личность, в дневное время — само раболепие, казалась теперь преисполненной чуть ли не храбрости. Филипович выпил нынче вина, которое все еще горячило кровь. И, не считаясь с расходами, съел две порции секейского гуляша[12] — как-никак в этот вечер на ужине в обществе ветеранов, пользующемся высочайшим покровительством кронпринца Августа, Филиповичу торжественно присвоили звание секретаря.

Этому существу, неприметному во всех отношениях и до сих пор не имевшему никаких званий и титулов, наплевать было, что близится час привидений и что не худо бы о другом подумать, нежели только о мирской суете.

Воображению Филиповича рисовалась визитная карточка с надписью: «Антон Ф… секретарь общества ветеранов кронпринца Августа».

Раньше, бывало, вернувшись из опостылевшей канцелярии и чувствуя себя полным ничтожеством, наш герои вздыхал в постели и не мог взять в толк, для чего, собственно, он явился на этот свет. А теперь, лежа при свече, секретарь общества ветеранов сможет сказать себе: «Ну, Филипович, не зря ты коптил небо, звание вот получил, так что поворачивайся к стенке и спи». Вот какой прилив сил способна вызвать такая карточка.

В той части города, где жил наш герой, улицы плутают в поисках друг друга, будто играя в прятки. Их темные пасти разверзаются неожиданно. «Это я, Саманный переулок, приятель», — встречают они одинокого прохожего. И мрачны они, эти улицы, как тоска, или тень разбойника, или черная кровь, выпущенная из забитой животины.

«Гуляю себе среди ночи, — со сладким страхом искателя приключений думал Филипович, — и даже собаки не лают, и караул кричать бесполезно, и от меня, как от заправского кутилы, несет вином и капустой». Он даже не замечал, что крадется на цыпочках и громко насвистывает. А ведь ночной свист, тем более если свистун с такой опаской заглядывает в темные подворотни, об избытке храбрости не свидетельствует.

— Стоять! — услышал вдруг Филипович глухой, будто из подземелья, голос, и чья-то рука сзади опустилась ему на плечо.

Филипович остановился и обмер, что было в его положении совершенно понятным: незнакомец своим сложением напоминал часовую башню с огромным лицом-циферблатом, делениями на котором служили темные прорези глаз и множество ножевых шрамов, а большой стрелкой — носище размером с сардельку. В Филиповиче тотчас пробудилось его естество: он в один миг превратился в ничтожного служащего, рассыльного при канцелярии, единственным достоянием которого являлась вежливость.

— Стою, милостивый государь, — поклонился он исполину.

Этим самым Филипович как бы хотел сказать, что он человек бедный, уж во всяком случае не богаче грабителя, что кошелек его почти пуст, что пальто куплено им в рассрочку и за него еще не уплачено семьдесят пять монет, а ботинки он против зимней слякоти выстилает промокательной бумагой.

— Милостивый государь, милостивый государь, — пробасил гигант, — разумеется, милостивый. Ты мне лучше скажи… а ну, повернись-ка к свету, о, старый лис, да ты, никак, стряпчий, вот и скажи мне, отвечают ли ни в чем не повинные внуки за дедов?