Новеллы - [83]

А с улицы в окно заглядывал ребенок, наблюдая, как подмастерья ели принесенную кем-то селедку и запивали ее подогретым молнией вином. Один из них кусал хлеб, сверкая белыми, белее пышного белого хлеба, зубами. В очаге снова заполыхал огонь, точно красной занавесью укрыв своим отсветом стену. В мастерскую незаметно прокрались вечерние сумерки.

— А что будет из этой молнии? — спросил кто-то.

— В акулу оборотится, — загоготали в ответ.

И мальчишке почудилось, что он видит через окно, как, рассекая огненную пену, несется сквозь пламя акула.

На следующий день началась война.

1940

Перевод В. Середы.

СИНИЙ ПЛАТОК

Бабка моя по материнской линии была поистине прирожденной коммерсанткой. По вечерам, закрыв лавку, она присаживалась к темному столу, и в эту пору со всей округи сходилась к ней ребятня: мальчишки и девчонки с загорелыми дочерна мордашками, с цветочными венками на головах. У каждого из ребят через плечо свисала сумка — наподобие нищенской сумы, — и, вытряхнув ее содержимое на весы, дети рассыпали такое количество лекарственной ромашки, что в мрачном помещении становилось белым-бело, а при желтоватом свете лампы бабушка казалась старой колдуньей, которая не иначе как намеревается среди ночи ткать из тысячи и тысячи цветочных лепестков волшебную ткань.

Вытряхнутые вместе с ромашками, разлетались во все стороны кузнечики, а то вдруг из-под цветочного завала раздавалась песнь сверчка; заслышав его трескучий голос, ненароком занесенные сюда светлячки воображали себя на цветущем лугу, и их крохотные тельца вспыхивали и зажигались изумрудно-зелеными фонариками. Попадались тут и божьи коровки, сверкая эмалевыми спинками, и даже проворные ящерки, а дети плескались, резвились в этом море цветочных головок. Затем бабушка ласковым тоном отдавала команду, и ребята принимались рассовывать цветы по мешкам; мешки, подобно гусям, которым насильно раскрыли клюв, все поглощали и поглощали в себя уйму цветов, чтобы затем, завязанные под самое горло, источая сквозь грубую ткань насыщенный аромат полей, всю ночь внушать обитателям дома мысль, будто бы они покоятся на ложе из цветов. Бывая у бабушки, я частенько, сбросив башмаки и нырнув в какую-либо из бочек, подражал движениям тех диковинных плясунов, которые под надзором моего деда, засучив штаны, утаптывали капусту, а слепец, ходивший из дома в дом со своей гармоникой, наигрывал плясовую этой нелепо топчущейся компании. Доводилось мне видеть в бабушкином доме и корыта, в которых подобно красным розам, обратившимся в сочную, мясистую плоть, сотнями лежали помидоры, ожидая, пока их вымоют, и пялились на гигантский котел, в недрах которого нарезанные дольками их собратья развариваются в кашицу и, пыхтя и булькая, доходят до нужной кондиции.

В особенности же любил я, когда в дом наведывались люди из гористой местности: содержимое их сумок всегда заставляло собак неистовым лаем загодя предупреждать об их появлении. Посетители эти были браконьерами, вот собаки и лаяли, учуяв запах крови и дичи. В дом приносили лисят, тонко повизгивающих белок, разных певчих птиц. Затем из мешков извлекались зайцы с окровавленными головами; при виде их остекленелых глаз и мертво застылых ушей у меня сжималось сердце. Прибывали тачки-тележки, влекомые поденными рабочими… Какого только груза тут не было: кастрюли с отломанными ручками и продырявленным брюхом, ламповые патроны, с которых облупилась «позолота», железные печки всевозможных размеров, металлические трубы, инструменты. Возчики эти почти всегда приезжали к бабушке под вечер. Будучи коммерсанткой, постоянно занятой куплей-продажей, бабушка держала при себе в джутовом мешочке немалый запас серебряных монет; ту сумму, что намеревалась заплатить, она попросту высыпала на мраморный лоточек, и тем, кто ее знал, было известно, что сверх этого из нее и гроша не выжмешь. Иной раз зима выдавалась тяжелая, неблагоприятная для охоты, и тогда то один, то другой из браконьеров являлись к бабушке с жалобами вместо добычи, раскрывая перед нею пустой патронник, где не было пуль, и показывая пухнущие от голода животы, В таких случаях бабушка немедля давала распоряжение накормить-напоить голодающего и дать с собой кулек, в котором было собрано все необходимое: сало, сахар, мука, копченое мясо, ром, вино.

Скупала бабушка все подряд: лошадь и — к моему превеликому счастью — ослика, а также попугая, паровую машину, фонарь, напильник… впоследствии снабжая всем этим хламом ремесленников, желающих открыть собственное дело и обращающихся к ней за поддержкой; землепашец получал борону, торговец — весы, и с каждым-то она умудрялась потолковать, порасспросить, кто где собирается открыть лавку, на какой основе организует предприятие, бывает ли на барахолке (если опекаемый ею делец промышляет шерстяной или ситцевой одеждой) — в тех глухих улочках, где торгуют своим товаром бородатые евреи. «Скажите Шаламону Леви, что вы — от Ханни, и вот увидите, он все уладит».

Дедушка — писаный красавец, но при этом неизменно грустный — всегда оказывался оттесненным на задний план. Знай сидел себе да почитывал либо, пригласив в партнеры немца с глазами как стекляшки, убивал время за шахматной доской, пока бабушка не присылала за ним работника, чтобы хоть для блезиру спросить дедушкина совета в том или ином деле. Бабушка очень жаловала дедушку за его красоту; муж ходил у нее разряженный, точно франт. Она шила ему на заказ шелковые сорочки и лаковые ботинки, каждый божий день вызывала на дом парикмахера, а сама — в простой юбчонке, с головой, обмотанной платком, сколачивала состояние.