Новеллы - [82]

В эту ночь я долго ворочался без сна. Лунный свет заливал все кругом так же, как солнечный, только он был холодным, бледно-жемчужным. Я долго плакал, опустошая при этом ведерко слив, заготовленных матерью на повидло. Временами весь мир и собственная жизнь казались мне омерзительны, и тогда я выплевывал косточки куда попало — черт с ним со всем, Матушке все равно подметать; если же вдруг мне чудилось, что завтра все изменится к лучшему — я аккуратно и заботливо складывал косточки в тарелку. Потом я прочитал себе несколько стихотворений, и мне показалось, что все на свете написано мной, так что утром я встал пораньше, чтобы записать строки одного из наших знаменитых поэтов — они действительно представлялись мне моими. Потом в розовом свете зари я попытался запечатлеть на бумаге блестящие глаза, маленький носик и губки, которые в грешном порыве поцеловал, пользуясь терпеливой покорностью бумаги.

Наконец сон уже совсем было завладел мною, так что и страдания поутихли, но вдруг я снова услышал ужасный рев проклятого осла, и мраморные стены моей любви вновь обрушились, погребая под собой глаза, губы и носик моей возлюбленной. Тут я вспомнил, что, судя по книгам, лучший помощник в беде — добрая трубка, на цыпочках прокрался в кухню, принес к себе трубку моего деда, сунул ее в рот и раскурил. Вскоре синий дым понес меня куда-то вверх, а кровать осталась внизу, видимо, благодаря железным ножкам. Табачный дым заворочался у меня в животе, как голубой медвежонок, потом, подхватив мою голову, понесся куда-то стремглав, и вообще все части моего тела вдруг отделились друг от друга и развеялись на крыльях этого вонючего дыма. Тем не менее я продолжал вдыхать его изо всех сил, пока приступ тошноты не вышиб трубку у меня изо рта, прихватив заодно все содержимое моего желудка.

Утром я явился к столу кислый, как квашеная капуста, и глубоко несчастный. Мать улыбалась, она видела хороший сон, и я страшно сердился на нее за это. Мой дорогой отец тоже был в хорошем расположении духа, что меня ужасно раздражало. Уж он-то как мужчина мог бы понять, почувствовать горе другого мужчины!

Ощетинившись, словно еж, я ушел из дому и направился к мусорному ящику, угрюмый, снедаемый ужасными мыслями.

Я стоял и ждал, ноги у меня затекли, тысячи беспокойных мыслей булавками покалывали мозг. Внезапно кто-то тронул меня за плечо. Это была одна из трех девочек. Та, что в белом.

— Вы ждете Нанику? — спросила она с лисьей хитрецой.

Сердце мое подскочило. О!

— Видите ли, она уехала. За ней приезжал папа, — ехидно закончила девочка.

Губы мои скривились, но я не заплакал.

— Ну и что? — спросил я, небрежно сунув руки в карманы. — Ну и что же? Барышня, вероятно, думает, что мне это очень интересно? Как же!

Я засвистел… И, посвистывая, расстался со своей первой любовью… странной любовью. Уходя, я слышал рев осла за спиной.

1938

Перевод В. Белоусовой.

МОЛНИЯ И ВЕЧЕРНИЙ ПОЖАР

Да, подмастерья в тот день потрудились на славу. Сапожные молотки, подобно дождевым каплям, стучали наперебой. И, хотя сквозь прорехи рубах тела обдувал сквознячок, усердие срывало с лиц пот, как ветер — лепестки маргаритки. Тем временем жена мастера стояла у плиты, помешивая деревянной ложкой на огне уху. Поодаль, накрытый зеленым передником, ждал бочонок вина. А на столе — загодя приготовленные стаканы. Дурманящий аромат, вырываясь из-под крышки кастрюли, щекотал подмастерьям ноздри, и они поторапливались. Сто двадцать пар уже были готовы, и из всей партии оставалось совсем немного. К шести часам ее нужно было доставить в Пешт. Это был пробный заказ. Потому и посулила им хозяйка: мол, управитесь до шести, ребята, подам вам трех добрых карпов, белого хлеба да вина.

Было еще светло: в голубом небе резвился лучистый свет летнего солнца, и над полями щедро струился медвяный запах цветов и трав. С запада долетало едва ощутимое, легкое, ласковое дуновение ветерка. Одному богу известно, откуда вырвалось вдруг это бизонье стадо черногрудых туч. Впрочем, стояло ведь лето, к тому же июль: время гроз и радуг.

Сквозняк загудел, загулял по мастерской, чему подмастерья даже обрадовались. Они жадно втягивали в себя свежий воздух, и пот стекал по лицам уже не так обильно. Но тут небо вдруг загрохотало — будто где-то в шахте случился обвал. И тотчас сверху обрушились молнии, извиваясь, как добела раскаленные пожаром, рвущиеся под обломками тросы.

Подмастерья как раз заканчивали последние две пары, кое-кто уже отдыхал, когда створка окна, чуть припертая изнутри, распахнулась, и в осветившейся мастерской заметалось синеватое пламя.

Все втянули головы в плечи, а шипящая молния, жар-птицей летая по комнате, подожгла своими хлопающими крыльями занавеску и с грохотом, будто разом выстрелили десять ружей, врезалась прямо в кастрюлю с ухой. Красная от паприки жижа выплеснулась на вуаль пламени; и, точно алмаз в обрамленье кровавых гранатов, взлетел к потолку подброшенный молнией рыбий хвост.

Перед носом хозяйки просвистела рубиновая голова обезглавленного карпа, а пламя очага сделалось белым и плавяще-жарким. Сами собой загорелись и с треском заполыхали подвешенные к потолку керосиновые лампы. Сапожный молоток в руках у Никодема стал вишенно-красным, искра небесная так шибанула его по носу, что он весь покрылся копотью. Когда дым рассеялся и с загоревшихся предметов сбили языки пламени, даже бледная как мел хозяйка не могла удержаться от смеха — все кругом было черным от сажи, в воздухе летала зола, а на окне, на дверях, на стенах висели ошметки карпа, сиротливо блестевшие рыбьи глаза и отвалившиеся хвосты. Кастрюля оплавилась, будто свеча, и походила на голову не то лошади, не то осла.