Нора, или Гори, Осло, гори - [5]

Когда Эмиль наконец пришел и лег в кровать, я уже успокоилась. Мне было стыдно. «Jeg elsker dig», – прошептала я. Он ответил, что тоже меня любит.

– Чего ты боишься? – спросил он. Так мог спросить только человек, выросший в районе под названием «Солнечный холм».

– Мне так больно, – сказала я вместо ответа.

– Мы только выпьем кофе и поболтаем. Ничего особенного.

– Но зачем тогда встречаться? Нельзя без этого обойтись?

– Затем, что мне хочется.

У меня сперло дыхание. Почему ему так сильно хочется? Почему ему так нужна фика[2], если в Дании даже нет такой традиции?

– Я не понимаю, почему ты так остро реагируешь. Ты боишься, что мы переспим? В этом дело?

Мысль о сексе мне даже в голову не приходила. Секс был только частью чего-то всеобъемлющего, куда более интимного, чем физическая близость. Если две души соединятся на Hovedbanegård, Центральном вокзале Копенгагена, то, скорее всего, они будут стремиться и к телесному воссоединению. В номере отеля, например. Я обожала Hovedbanegård, романтичный и сулящий приключения, как европейские вокзалы, его модернистскую архитектуру и высокие своды. Один поезд отделяет тебя от континента. Заметить в людской толпе знакомое лицо, среди запахов сосисок, аромата булочек, гандболистов-юниоров, собирающихся на соревнования, и крепких датских тетушек, ожидающих поезд на Вейле, – посреди всего этого сияет Нора. Только ее фигура не размыта.

Дело тут совсем не в сексе. И я не понимала, почему бы им не заняться сексом. Да и как можно встретиться с Норой и не переспать с ней? Мне даже стало жалко Эмиля. Я понимала всех, кто к ней приближался. Я не знала, как она выглядит без одежды, но не сомневалась, что у нее прекрасное тело. Стройное. Сильное. Полное жизни.

– Не знаю, – ответила я. – Секс? Ты собираешься с ней переспать?

Эмиль вздохнул с таким видом, словно устал объяснять, что квадратный кирпичик не влезет в круглое отверстие.

– Мы много времени провели вместе, мы с Норой. Это не имеет к нам с тобой, – он коснулся моей руки, – никакого отношения.

Голос у него был добрый. Но Эмиль забыл, что Норе всего двадцать два. Как они могли много времени провести вместе? Они же не в детском саду познакомились. Я попыталась привести мысли в порядок, но слезы сами хлынули из глаз. Из меня не шли никакие слова, только лились слезы и сопли.

– Но если ты любишь меня, – всхлипывала я, – то почему хочешь с ней встретиться?

Я и сама слышала, как глупо это звучит.

– К тебе это не имеет отношения, Юханна.

– Почему ты мне тогда рассказываешь, раз это не имеет ко мне отношения? Чего ты от меня хочешь? Чтобы я дала разрешение на встречу?

– Я пытаюсь уважать твои чувства и прислушиваться к твоему мнению, но…

– Но? И почему тогда ты этого не делаешь? Неужели ты не видишь, что причиняешь мне боль этой встречей? Неужели оно стоит того? Неужели этот кофе с Норой стоит того?

Я не понимала, откуда выскочили эти слова, но знала, что они оказались решающими. Я перешла Рубикон. Или, если быть географически точной, пролив Большой Бельт.

– Если ты встретишься с ней в Копенгагене, нам лучше расстаться.

Эмиль пристально посмотрел на меня, поднялся и вышел из комнаты, закрыв за собой дверь.

Я осталась лежать на кровати, накрытой мягкой овечьей шкурой. Я погладила шкуру, но та не хотела ласкаться в ответ. Как я могла такое сказать? Я пыталась спровоцировать Эмиля. Или это не было провокацией? Я плакала в овечью шкуру, пытаясь понять, почему чашка кофе способна причинить такую боль. Ощущение было такое, словно у меня в груди перемалывают кофейные зерна, а сердце поливают кипящей черной жидкостью. Кофе повсюду, кофе перед глазами, обжигающе горячий, – я не могла видеть, не могла думать. Только чувствовала стреляющую боль, от которой тело рассыпалось на части. Мне хотелось позвать на помощь, позвонить по 112. Но что я им скажу? Я зашла слишком далеко. Это был блеф? Или я говорила всерьез? Я не знала. Неужели это конец? У меня внутри все содрогалось от этой мысли, словно что-то вот-вот должно было выскочить. Я должна была утратить что-то ценное, что хотела бы сохранить. Но уже в следующий момент все поменялось. Здравый смысл взял верх. Ну и хрен с ним. Пусть будет, что будет. А потом порочный круг мыслей снова пришел в движение.

5 Бинго!

Летние ночи – пограничное явление, время, когда ни темно, ни светло. Все мерцает в сумеречных тонах синего и серого. Эти ночи не бывают черными. Но для меня сутки четко разделились надвое. Днем по большей части все было нормально: яркое солнце, вкусные булочки, ряды домов, увитых плетистыми розами. Ночью все было иначе. Мир сужался до желтого нимба ночника и мерцающего холодным голубым светом телефона. По крайней мере, для меня. Эмиль засыпал, как только клал голову на подушку. В ту же секунду разрасталось мое одиночество, достигая гигантских размеров. Светлые ресницы Эмиля лежали неподвижно, он дышал ровно и размеренно. Эмиль спал, когда нужно было спать, ел, когда нужно было есть, занимался спортом, учился, писал и читал стихи, когда нужно было заниматься спортом, учиться, писать и читать стихи. Порой его упорядоченное существование казалось мне проявлением зажатости, внутренней лютеранской строгости. А иногда возникало ощущение, будто этот тщательно выстроенный мир может рухнуть, стоит Эмилю хоть раз отступить от привычных правил, – и тогда он будет стоять, потерянно озираясь по сторонам, а в его груди будет колотиться невыносимая тоска. Казалось, его внутренний мир, его чувства были настолько мощны, что требовали жесткого порядка. Что бы он сделал, поменяйся мы ролями? Если бы сидел с зажатым в руках телефоном один в чужом доме в чужой стране? Мог ли он вообще оказаться на моем месте?