Номер знакомого мерзавца - [36]

Последняя нелепость в жизни отца носила, так сказать, посмертный характер. Когда я приехал за ним и спустился в кафельный подвал морга, оказалось, что санитары перепутали тела. Передо мной лежал чужой мужчина в выходном отцовском костюме. На мгновенье мне показалось, что я сошел с ума, потом стало смешно. С идиотской улыбкой я вышел из морга и стал ждать, пока они там, чертыхаясь, второпях исправляли ошибку.

Многое могло бы прийти мне в голову. Например, что труд жизни моего деда, драгоценная рукопись, досталась на харьковском вокзале жулику и, разумеется, была им в сердцах выброшена… Или что завещание моей бабушки состояло из двенадцати пунктов, ни один из которых волею судьбы не был выполнен, и даже сама её могила бесследно затерялась в лесу, стала неотличима от других забытых погребений на маленьком кладбище при интернате психохроников. Или вечный страх моей другой бабушки, по материнской линии. Муж ушел с немцами! Посадят, сошлют вместе с детьми…

Вполне достаточно, чтобы почувствовать затылком дыхание рока и ощутить себя героем греческой трагедии, каким–нибудь Этиоклом. Но если вдуматься — так ли уж уникальна история моей семьи? Разве у других иначе? Разумеется, иначе, но ничуть не менее перепуталось, перекрутилось, начиная с того нелепого утра, когда змею удалось обольстить Еву.

Между двумя занятиями получилась пауза в полтора часа, и я, не зная, как убить время, просто пошел пешком по следующему адресу. Тем более, это был центр города, воспоминания детства и все такое… Глупость, в общем. Это лет двадцать назад можно было гулять. А сейчас только ночью. Город, с его, пускай немногочисленными, красотами и просто «милыми сердцу уголками», перестал существовать. Его съели грохот и гарь. В последний раз он мелькнул для меня в начале лета. Тогда в субботу по какому–то поводу перекрыли движение на главной улице. В тишине я увидел косо освещенную старую стену и дерево, мерцавшее на ветру листвой, и красивое разветвление пустой дороги, где один ее рукав плавно уходил наверх влево, а другой, пока еще ровный, готовился круто понестись вниз. А на острове, образованном этой развилкой, стояло еще два дерева, и под одним из них на лотке лежали апельсины… Не оглушенный транспортом, этот город еще мог что–то сказать.

Но теперь был будний день, и я нарочно выбирал боковые улицы там, где это было возможно. Так я прошел от одного своего дома (того, в котором родился) до другого (куда мы переехали потом), все поднимаясь по улицам вверх — мимо ювелирного магазина, пожарной части, сквера Суханова с розовым (или серым? — не выяснил за всю жизнь) памятником, вокруг которого скакали пацаны на досках и маунтин–байках. И дальше вверх к памятному деревянному особнячку ленинского военкомата, как раз напротив того дома, в котором раньше была детская консультация. Меня водили туда делать уколы. Потом я вырос, и консультация передала эстафету страха своему соседу — военкомату. И вот теперь оба были уже безвредны, как кипяченая вода.

Мне пришло в голову, что возможно — и без особого труда — воссоздать сказочно далекий полдень, когда, оставшись дома один, я, отгороженный шторами от яркого дня и справкой (ОРЗ) от школьных проблем, расставлял на крашеных половицах игрушечные корабли для морского сражения. У отца была книга Ф. Роскилла «Флот и война» с картами сражений 2‑й Мировой. Я собирался разыграть морскую битву у атолла Мидуэй между японским и американским флотами. И острый луч, прорезавший комнату между задернутых штор, лежал на бескрайней искрящейся глади тропических морей.

А потом, после обеда, я листал толстенный, как телефонный справочник, захватанный, но все еще яркий каталог западногерманского ширпотреба. Набирая себе велосипеды, часы, кассетные магнитофоны. И уже разогнавшимся воображением попадал на страницы воздушного, кружевного, прозрачного женского белья и улыбающихся со сдержанным кокетством манекенщиц… Я не стану здесь говорить: «Не подумайте ничего плохого». Пожалуйста — думайте. Вспоминайте. Греховные грезы тринадцатилетних. Надо сказать, что в этих фантазиях я был достаточно распущенный мальчик. Я, как многие подростки, подглядывал за своей матерью, когда она переодевалась. А с ее стройной фигурой и большой грудью — это было роскошное зрелище. На радость доктору Фрейду можно с полной определенностью сказать, что мать была первым объектом моего сексуального внимания. Она играла героинь, королев и любовниц, дразнила и изводила своих сценических обожателей и отплевывалась после репетиции с каким–нибудь слюнявым партнером. При этом она была исключительно целомудренна и крайне брезглива. Мне кажется порой, что ее целомудрие даже бесило отца. Ему бы хотелось видеть ее чуть более развратной. Но единственное, к чему удалось ее склонить, это пара обнаженных фото, сделанных в первые годы брака. В сравнении с сегодняшними нравами это ничто. Но с учетом тогдашнего пуританизма, воспитания и семьи (крайне консервативной в этих вопросах), из которой она вышла, это было… мне даже трудно подобрать слово… Я, например, за всю жизнь не совершил равного по смелости поступка. А может быть, ей, как всем безупречно сложенным красавицам, нравилось показывать себя. Это я сейчас так думаю. А тогда, разумеется, я не мог ничего понять, и у меня голова кружилась от мысли, что моя мать могла иметь «сексуальные отношения» с кем бы то ни было. Дольше всех детей на свете я пребывал в убеждении, что деторождение не связано с сексом. По правде сказать, я и сейчас не вполне…