Номер знакомого мерзавца - [35]

В принципе, я привык к приступам такого нелепого столбняка, как вообще ко всяким нелепостям. Это слово — «нелепость» — можно было бы начертать на гербе, имейся он у меня.

Мне было шесть лет, когда я заболел желтухой, и меня отвезли в одноэтажный барак детского инфекционного отделения на мысе Эгершельд. Родители навещали меня каждый день по очереди. Режим соблюдался строго, и общаться с ними я мог только через окно. Передачи приносила медсестра.

Отцу в то время было уже за сорок. Мальчики в палате спрашивали: «Это к тебе дедушка приходил?» Я ответил, что папа, и они стали смеяться. Каждый раз, когда приходил отец, я боялся, что они начнут смеяться при нем. Поэтому торопил его, просил не задерживаться. Он был в недоумении и расстраивался, пока я не сказал ему, что где–то рядом ходит медведь. Пацаны в палате действительно выдумали ради интереса такую страшилку. Папа был растроган моей заботой и потом много раз вспоминал об этом с нежностью, а я чувствовал себя неловко. Настоящей причины он так и не узнал.

Болезнь, зима, злые мальчишки. Единственно светлое — приход отца, а я ему — уходи поскорее… Нелепость!

Мне было двадцать лет. Я слушал панк–рок, арт–рок, джаз–рок, психоделик–рок… Я был нонконформистом, концептуалистом и вообще всем тем, чем только мог себя вообразить провинциальный юноша в начале восьмидесятых. Мой скромный заработок пожирали музыкальная и вещевая барахолки. Виниловый диск «King Krimson» и джинсы «Wrangler» отражали гармоническое единство моего внутреннего мира и внешнего облика.

Улица, на которой я жил, в сущности, называлась Депутатской лишь по недоразумению. В свете моей жизни она должна была бы называться улицей Ломбар или Томб Иссуар, или Тридцать восьмой авеню. Благодаря тому, что пара художественных книг произвела на меня впечатление, география окружающего мира в моей голове была сильно искажена.

Стиль жизни я старался моделировать в соответствии со своими взглядами. В основном это выражалось в том, что мы с друзьями пили пиво, слушали пластинки и обсуждали последние новости из контрабандного журнала «Music Life». «Фрипп в очередной раз сменил всех музыкантов в своей команде», «Уотерс разругался с Гилмором, ушел и выпустил обалденный сольник «The Pros & the Cons». Подсчитывая выпитые бутылки, самые продвинутые из нас, на американский манер, не загибали, а выкидывали пальцы.

Мне уже никогда не придется почувствовать себя более взрослым, чем в ту смешную пору.

И вот в те самые времена я как–то зашел в гости к своей двоюродной сестре. Ей было тридцать. Молодая полная женщина со спокойным русским лицом, шестимесячным ребенком и мужем мичманом. Дома у них, в отличие от моего жилища, всегда было уютно. Занавески, цветы в горшочках, в серванте сервиз. Пахло утюгом или борщом. Иногда через комнату была протянута веревка, на которой сушились пеленки, — жили тесновато, но дружно. Я проведывал сестру не слишком часто и в основном тогда, когда хотел поесть. Она угощала чем–нибудь домашним, и под еду велись разговоры о погоде, о работе, родственниках и вчерашнем телефильме. Иногда мичман делал заявление вроде: «У нас новый кап‑3, чистый цербернар!» или «Вот, Тынис Мяга — отлично поет». Но даже эти глупости казались уютными. А прибалтийского певца Тыниса Мягу мои приятели называли не иначе как Пенис Мягкий.

Видимо, на волне увлечения Мягой мичман решил купить магнитофон. Это был кассетный «Маяк» — последнее слово отечественной техники среднего класса. Дизайном напоминал японскую деку, собранную в гараже кустарем–умельцем. Кнопки при нажатии щелкали как пистоны и вылетали из своих гнезд. «Пружина мощная», — прокомментировал мичман с гордостью. А кассет он пока еще не купил и взял у кого–то напрокат послушать.

У меня чуть котлета изо рта не выпала, когда я услышал в их доме «Fireball». Мне захотелось крикнуть: зачем? Не надо! Вы хорошие люди, но это моя музыка! Или тогда снимите пеленки, купите пива с водкой, и оттянемся…

Как они сами не понимают! Ведь не наденет же моя сестра желтый или зеленый поясок с красным платьем, не станет мичман в кителе, при кортике копать на даче картошку!

Я сидел, чувствуя неловкость и одновременно вину. За что? За то, что мы такие разные. Но мне можно приходить к ним, а им ко мне нельзя, не хочу, чтобы они слушали мою музыку. Эта музыка в их доме была посягательством, вторжением в мой мир. И мне было неловко, что я ем их котлеты, но раздражаюсь против них. Причем никаким посягательством тут на деле и не пахло. Сестра терпела эту музыку как зубную боль, а мичман слушал только из желания любоваться на свою покупку в работе. Вот и разберись, чего я хотел, и что именно чувствовал. Сплошная нелепость.

И сколько еще подобных нелепо–неловких минут пришлось испытать. Когда старухи на свадьбе отплясывали под «Аквариум» («Широко трепещет туманная нива…»). Когда в наш разговор с отцом вмешался добродушный подвыпивший попутчик: а я Есенина сильно уважаю… И весь остаток пути пришлось вежливо кивать в ответ на его сентиментально–патриотические восторги.

Но это все, разумеется, лишь пустяки, неотвязно нам сопутствующие.