Ночные трамваи - [2]

Господи, сколько же мальчишек гонялись за ней в третьяковской школе, она любила их стравливать, и они сворачивали друг другу скулы чаще всего в школьном дворе за сараюшками, где хранились негодные, отжившие свое парты и доски. Один дурачок пырнул соперника ножом, да хорошо, тот увернулся, и лезвие вошло в ягодицу, повредив лишь мягкие ткани. Но тогда Светлана всерьез перепугалась, да еще получила хорошую оплеуху от отца, а рука у него была увечная, пальцы кривые, и на щеке сразу появился синяк, она его сводила бодягой — опять же по рецепту отца. Он прикрикнул: много крутишь задом, до беды докрутишься. Конечно, и докрутилась… Только было ли это бедой?

Антон ведь плевал на нее, у него хватало своих дел, лез в математику, ковырялся в приемниках, читал о море, хотя и не видывал его никогда. Это сбил его с панталыку боцман Вахрушев. Она плохо знала отца Антона, но он ей рассказывал о нем, показывал фотографии: здоровый мужик с умными глазами, скорее похож на солидного научного работника, — ничего общего с привычным по литературе представлением о боцмане, который видится эдаким нахрапистым, иногда полуграмотным, но жестким мужиком, привыкшим силой и беспощадными наказаниями удерживать власть над матросами. Антон говорил: отец был очень вежлив и до флота в Третьякове славился своей обходительностью. Принадлежал ведь к семье старых мастеровых людей, а у тех особый стиль взаимоотношений с другими: нельзя и голоса повысить, а то можно заказчика потерять, к этому и был с детства приучен. Матросы в войну его ценили, когда плавал на тральщике, и потом, на пассажирском. Вроде бы он был крут, но не криклив, не придирчив, а справедлив, читал запоем и любил пересказывать прочитанное на свой манер, потому слушателей у него находилось достаточно, а такое умение в плавании всегда ценилось.

Николай Вахрушев. Это имя известно было на флоте… Он был, видимо, жаден до всяких знаний, осваивал и машину на судне, занимался фотографией, — сохранилось множество сделанных им снимков. Пытался описывать страны, в которых побывал. Описания эти были фантастичны, ничего общего с подлинной реальностью не имели. Еще в ту пору, когда Антон рассказывал ей об отце, и потом, когда они виделись, она понимала: любой мальчишка мог пойти за таким хоть на край света, а парень из Третьякова и подавно. Одна беда жила в нем — уходил в запои и погиб из-за этого: вывалился из окна своей комнатенки с пятого этажа на асфальт…

Да при чем тут Вахрушев-старший?! Дело-то было в Антоне, она отчаянно тосковала по нему, тосковала так, что однажды решила сама идти напролом. Так и сказала себе: «Сегодня!» — и кинулась к Антону мол, отец просил искупать Ворона, он никому коня не доверял, только Антону, тот умел обходиться с лошадьми.

У любого другого отобрали бы коня, все же шел шестьдесят седьмой год, и никто в городе Третьякове лошадей не держал, но у отца была Звезда Героя, да и сам он весь простреленный, покалеченный. Пытались ему всучить машину, он посылал подальше, любил мотаться на двуколке, а где добыл он этого Ворона — никто толком не знал. Петр Петрович Найдин был в Третьякове настоящий хозяин, и ни исполком, ни райком против него и слова сказать не могли, хотя работал он всего преподавателем математики в техникуме, правда, получал и пенсию, все же он командовал прежде дивизией, и хоть война уж как двадцать с лишком лет кончилась, но все помнили, кем был на ней Найдин, и понимали, что стоит за таким мужиком, и если надо было чего-нибудь добиться всерьез, то шли к нему. Кто первый раз его видел, то пугался — лицом темный, с проваленными щеками, а на голове ни одного волоска, гладкая, до черноты отполированная поверхность, и глаза маленькие, как два зеленых, тлеющих уголька, нижняя губа разорвана, и потому он немного шепелявил.

Но людей он, наверное, понимал хорошо, видел: кто пришел к нему, прохиндей, чтобы чего-нибудь урвать, а кто и в самом деле в нужде. Первых быстро спроваживал, да так, что еще суковатой палкой пригрозит, а с другими возился, если надо было, — ездил и в область, все на той же двуколке, там его тоже знали и тоже слушали, да он, бывало, приходил в приемную начальника, даже если в ней сидел народ, приходил в пыльной своей одежде и шкандыбал прямо к двери, никого не спрашивая, только палкой постукивал. Если и совещание шло — тоже входил, не ждал, увидит, кто-нибудь ораторствует, поднимет руку, скажет: «Передохни!» — и тут же выложит, зачем приехал, ну и никто ему ни в чем отказать не мог.

Вот в тот июньский день, когда еще и экзамены-то не кончились, Светлана и Антон поехали верхом за три километра на реку. Светлана сидела на Вороне позади, обхватив Антона за живот, прижималась к его горячей спине и чувствовала — Антон делался как бешеный, и саму ее трясло от нетерпения. Вода в реке еще была холодна, но Антон влетел в нее на Вороне. Светлана взвизгнула, но все же успела соскочить, а потом сидела на берегу, смеялась, кофточка была на ней мокрой.

Они хорошо помыли Ворона, почистили скребком, щеткой, по всем правилам, как учил отец. Тут вдали загромыхало, и было видно, как надвигалась тяжелая лилово-серая туча, она словно волочила свинцовое брюхо по степи, приминая травы, а может быть, выворачивая их кверху кореньями, словно снимала на большой площади дерн, и под тучей все делалось черно. Антон прыгнул на Ворона, за ним — Светлана, и тут ударило тяжело, будто это самое брюхо тучи влепилось со всего маху о курган, и по земле растекался гул. Светлана еще крепче прижалась, Ворон нес их над цветущими по-зоревому маками, их лепестки гнало вихрящимся ветром, объединяя в неправдоподобно яркие языки пламени, пока впереди не высветилась, разрезая пространство белым с рыжиной, молния. Она была необычной, совсем непохожей на те, что наблюдала Светлана прежде, — зигзагообразные, а у этой огонь плоский, стеной упал впереди, ослепив своим яростным светом все вокруг, и тут же грохотнуло с такой силой, что Ворон заржал, а Светлана закричала: «Ма-а-а-ма!»