Их слушать дальше — свихнешься, братцы!
Снова придется разок подраться,
Возбудились чувства во мне опять,
Что совсем было начали погасать
От теорий всех этих надмирно-унылых.
Как ни старались творцы их, — не в силах
Обратить меня были, — сия криница
Для тех, в ком не кровь течет, а водица.
В толк не возьму я, как могут они
Рассуждать о религии целые дни.
Позволить возможно ли этим великим умам
Рассудок и дальше туманить в отечестве нам?
Убеждать всех отныне берусь терпеливо,
Что то лишь сущностно, то правдиво,
Что можно и щупать, и обонять,
И, не постясь, не трудно сие понять,
Без всякого покаяния, тем более умерщвления
Плоти в стремлении очищения.
Но они говорили с таким убеждением,
Что я временно был одолен сомнением,
Стыдился даже в иные моменты
Безбожности жизни своей и занятий,
Покориться готов был, смириться и, кстати,
Верил, что сам смогу понемногу
В посмеяние злу стать подобным Богу.
Был весь без остатка, до основания
Погружен в созерцание мироздания.
Но мой юмор природный меня уберег
От неправедных этих дорог.
По старому снова направил пути,
Словом, не дал себя провести.
Над собой посмеиваясь слегка,
Вновь сел на любезного мне конька,
Что делом весьма оказалось нелегким,
Не было в теле былой сноровки, —
Надо заняться им будет, в чем
Мне помогут жаркое с вином
Или что-нибудь в этом роде,
Моей пользительное природе.
И вот я снова здоров и зряч,
В окруженье женщин, в предчувствье удач.
Живу, ублажаю драгое нутро,
Улыбаюсь хитро и берусь за перо.
Я мысленно так рассуждал: вся суть
В том, чтоб веры не дать в себе пошатнуть,
Научившей меня не бояться преград,
Телу жить помогавшей с душою в лад.
Ах, что может сказать мне вся эта братия,
Слова заменившая на понятия!
О душе говорят, о глубинном огне,
Сами того не постигнув вполне,
Внешне: бездна воображения,
На деле: поэзии уничтожение.
Слова сказать в простоте не умеют — все больше о том,
Что, мол, мы ощущаем, мол, мы несем…
Рассказать всем пылаю от нетерпения,
Что и я ощущаю в себе горение,
Что и во мне кровь бурлит и скачет,
И мои слова кое-что да значат.
С той поры, как открылось мне как-то разом,
Что материя есть мира высший разум,
Советчица наша и наша защитница,
Жизни и смерти вечная житница,
Начало всему и всему конец,
Всех истин основа и всех венец, —
С той поры не терял я ни силы, ни бодрости духа,
Какая б со мной не бывала проруха.
Про то, что невидимо, не рассуждал я,
Лишь очевидное уважал я.
Исповедую веру прежнюю,
Люблю красотки коленку нежную,
Груди спелые, гибкий стан,
И при этом цветов дурман,
И чтоб воздух майский и птичье пенье —
Желаний сладкое осуществленье.
А если и существует религия где другая
(Хотя, повторяю, мне не нужна никакая),
То изо всех, что я знаю, мне лично
Лишь католическая симпатична, —
Такою, какою была она
В очень давние времена,
Когда жили в ладу, не цапались, не искали
Смысла жизни в безбрежной дали,
Когда не молились еще столь рьяно,
А бог был заместо живой обезьяны,
Когда землю считали центром вселенной,
А центром земли нашей Рим незабвенный,
Где сидит и рядит голова всемирный,
Когда все еще жили семьею единой и мирной
И священнику паства была дорога, —
Словом, молочные реки да кисельные берега.
Да и на небе тогда без сомнения
Уважали увеселения.
Что ни день там хватали лишнего,
Выдавая владычицу за Всевышнего.
К тому же у них там, как и у нас потом,
Баба царствовала во всем.
А я б всех дурачил по мере сил
И все бы на пользу себе обратил.
Много воды утекло с тех пор,
Все днесь — иначе, сказать — позор!
Глядеть и мерзостно, и обидно,
Как разумно все стало вокруг и солидно,
