Ночной корабль - [42]

За голубыми стеклами дверей,

Ютился островок сырой прохлады, –

Нетронутый жарой питомник змей,

Где в полутьме блаженствовали гады.

Втекая в человеческий прибой,

Вползавший на бетонные ступени,

Вошла и я, с воскресною толпой,

Искавшей развлечения и тени.

Вошла и я… Но ад, представший мне,

Неведом Данту и рассказан не был:

Сияющий квадрат пробит в стене,

В квадрате – вся лазурь морей и неба.

Смертельно голубая, – нет такой

Лазури в мире, – эта, перед нами,

Беззвучной за стеклом лилась рекой

И легкими вскипала пузырьками.

Не белый герб на фоне голубом,

Расплющенный в застенке застекленном,

Живое существо, с покатым лбом,

Там шевелилось, в колыханье сонном.

Чудовищный пузырь, или нарыв,

Огромное всплывало кверху тело,

И, плавники как веера раскрыв,

Теченью отдавалось одурело,

И вместе с ним обратно вниз текло,

Неслышно ударяясь о стекло.

Лучом прожектор бил в него свирепо,

И врассыпную пузырьки неслись,

И в тесной глуби водяного склепа

От света было некуда спастись.

Но весело подсчитывая взмахи

Не ног, не лап, – резиновых плетей,

К застенку океанской черепахи,

Смеясь, тянули матери детей…

Забуду ли бессмысленную пляску

В пространстве ослепительно пустом

И маленькую гипсовую маску

С растянутым, окаменелым ртом

И белый щит… Как бился о стекло он!

Не гад морской, осмеянный толпой,

А очень старый, полупьяный клоун,

Сойдя с ума в пустыне голубой,

Смотрел вперед раскосо и незряче

(Затравленный так смотрит человек),

То расширяя мертвый взгляд, то пряча

В пергаментные створки белых век…

Опять июль плывет из сонной дали,

Померкли краски, им опалены,

Живет одна лазурь! Глаза устали

От нелюбимой мной голубизны.

Сквозь весь июль несу печаль с собою

И от лазури радости не жду:

Отравлен тот, кто видел голубое

Не только в небесах, но и в аду.

РАЙ

В небе дальнем, в небе синем

Белый, белый снегопад…

Крылья сблизим, крылья сдвинем,

Не оглянемся назад.

Ангел к ангелу… Осанна…

Белый, белый, белый снег…

Это рай?..

И вдруг, нежданно,

В темноте сомкнутых век

Полыхнуло смутным жаром:

Там, за тридевять земель,

Балаган был очень старым,

И кружилась карусель…

Ангел к ангелу… Осанной

Дышит воздух осиянный

От заката до восхода…

А шатер был полосатый,

С ярко-розовой заплатой,

С желтым клоуном у входа…

ДРОЗДЫ

В этой стране не летают дрозды,

Ходят пешком по траве и по льду.

Кто-то привесил к их лапкам пуды, —

Не полететь пешеходу-дрозду.

Он и не хочет. Но если лежит

Где-то червяк дождевой, еле жив,

Дрозд подкатиться к нему поспешит,

Лопасти крыльев смешно распушив.

Бросишь ли сверху накрошенный хлеб,

Сколько веселых слетается птах!

Самый последний, тяжел и нелеп,

Дрозд остается всегда в дураках.

Странная птица… Зачем?.. Почему?..

Хочется громко в окно закричать,

Чтобы помочь встрепенуться ему:

«Поупражнялся бы! Надо начать,

Надо понять, что не мотоциклет,

А вольнокрылая птица, как все.

Небо открыто, и радости нет

Вечно бродить по колено в росе».

Но оказалось, не слишком-то прост

Мой, воробьями осмеянный, дрозд.

Было еще не темно, но пора

Птицам по гнездам своим разойтись.

Долго весною светлы вечера,

И зеленеет пустынная высь.

Тут и случилось.

Смеркалось, когда

Я разглядела, что там, в вышине,

Дрозд прицепился, как к елке звезда,

К мачтовой, самой высокой сосне.

Выше нельзя…

Очень многих чудес

Не объяснить никогда, никому.

Тяжеловес на вершину залез,

К ночи доступную только ему.

Ждал ли он выхода первой звезды?

Кто его знает… Но тихо, потом

Стали слетаться другие дрозды

И неподвижно расселись кругом.

В эти часы нет пустой трескотни,

Птичьего гомона, писка вразброд.

Нет воробьев! Надоели они

В быстром мелькании взад и вперед.

В эти часы для дроздов-чудаков

Небо открыто, и дали ясны.

Так рассказали мне ночью, без слов,

Самые верхние ветки сосны.

1972

* * *

Есть стихи-фазаны, есть павлины,

В радужном атласном опереньи.

Столько в них лазури и малины,

Что природа не дала им пенья.

Есть стихи мудреные, как числа

Высшей математики, как притчи,

Как сухой скелет сухого смысла,

Но не задушевнее, не гибче.

Есть стихи – триумф косноязычья.

Я люблю слова совсем простые,

Серенькие, скромные словечки.

Вольно льются песни золотые,

Сложенные в горле птицы певчей,

Часто безымянной и невзрачной,

Где-то в роще, над кустом сирени.

Птичье пенье и рассвет прозрачный –

Лучшее из всех стихотворений.

Что мне даст узора вычур дивный

И хитросплетенье филиграни?

Я люблю простой и примитивный

Камень для постройки вечных зданий.

Из таких камней взошло Толедо,

Пламенный пример земным твердыням.

И стоит Толедо, как победа,

И звучит поэмой в небе синем.

1971

* * *

Это правда! Не стыдно признаться

На пороге раскрытых дверей,

Что труднее всего мне расстаться

С дружбой. Но не людей, а зверей.

Если я, уходя, и заплачу,

То, наверно, припомнив до слез

В доме детства – семейку собачью,

Ту, с которой так чудно жилось…

Или в тропиках… День был обуглен,

Словно дан на съеденье жаре,

И зайчиху с зайчонком, из джунглей,

Я нашла у себя во дворе.

Я кормила их свежей морковью,

Я водой окропила крыльцо…

Если это зовется любовью,

То взаимность была налицо.

Почему они выбрали дальний,

Совершенно не заячий дом,

Поселившись в машине стиральной,

За негодностью сданной на слом?

Или кот, постучавшийся ночью

(Уходя, я тот стук узнаю!),

Словно прыгнул с трубы водосточной

В жизнь чужую, отныне свою!