Ночной корабль - [36]

Деревьев бедных тосковали души.

Нева врывалась в беззащитный сад,

И одичалый ветер в рог победный

Трубил и выл, как двести лет назад,

Когда, коня пришпорив, Всадник медный

Всю ночь скакал по мокрой мостовой,

А волны к конским ластились копытам…

Деревья обнаженной головой

Трясли над каждым деревом убитым,

Но где же им предотвратить беду,

Прогнать ее бессильными ветвями!

Тридцать четыре мертвеца в саду

Свалились навзничь, вырваны с корнями…

Пора настала прекратить игру.

Жестокое свое закончив дело,

Нева ушла назад и поутру,

Чуть, вздрагивая, сонно голубела.

И дом в саду, устав от бури, спал.

Он уцелел, и уцелели люди.

В тот ранний час еще никто не знал,

Не погашал, не говори о чуде.

А чудо было!.. Резко наклонясь

И падая на дом неудержимо,

К нему стволом не прислонился вяз,

Себя не спас, пройдя нарочно мимо

И грузно рухнув… Он не захотел

Поранить дом… Взметнулась гривой крона,

Но великан сраженный не задел

Ни старых стен, ни окон, ни фронтона,

Ни тех, кто думал только о себе:

Прошла опасность, отлегла тревога!

Деревьям ли противиться судьбе?

Конечно, жаль, но на земле их много…

В траве промокшей стынут озерца,

Разбросанные вихрем и Невою,

И дерево лежит у ног крыльца,

Благословив ветвями всё живое,

Всю жизнь возобновленную кругом,

И смерть свою, и уцелевший дом.

ПОСЛЕДНИЙ РАЗ…

Памяти Евгении Александровны Ланг

Голос был чуть слышен в телефоне.

Падал снег над дальнею Москвой,

И казался снегом голос твой,

Неземной, уже потусторонний.

Где она, другая сторона,

Смутно предугаданная нами?

Но была она почти видна

Над антеннами и проводами,

Над Смоленской улицей, сквозь сон,

Сквозь беспомощную грусть разлуки…

Там, в Москве, усталый телефон

На свободу отпустили руки…

Волны снега шли издалека,

Обволакивая тишиною…

Прежняя, ты мне всю жизнь близка,

Уходящая – дороже вдвое.

Снежный голос угасал,

Перейдя в легчайшее дыханье,

И коснулось слуха в первый раз

Явственно и чисто: «До свиданья».

Этим горним воздухом дыша

В Стороне, которой нет названья,

Подошла ко мне твоя душа…

Снег пронесся, пролетел… Куда?

До свиданья, друг мой, до свиданья!

До вчера. До – завтра. До – всегда.

1973

НЕКРОПОЛЬ

(Александро-Невская лавра)

Мне чудится: к некрополю плыла

Ладья Харона по холодной Лете.

Я слышу плеск волны и стук весла

У входа в усыпальницу столетий.

Возможно, не весла… Иным был стук

Там, в глубине глубин, в ее утробе!

Над нею замыкался черный круг

Тяжеловесных склепов и надгробий,

И ангелов, и бронзовых вдовиц

С заломленными горестно руками

Над ледяным безмолвием гробниц,

Изъеденных дождями и веками.

Они друг к другу тесно прилегли,

Гордясь полуистертой родословной,

Флотилии имперской корабли,

Отживший мир, вельможный и сановный.

Что ни надгробье – титул или чин.

Век восемнадцатый о славе давней,

О пышности торжественных кончин

Грустил, уйдя в глухонемые камни…

И вдруг – просвет в ущелии теней,

В фантастике поваленных утесов:

Гробница белоснежная, а в ней –

Крестьянский сын Михайло Ломоносов!

Немало утекло воды с тех пор,

Как он, насквозь прохваченный морозом,

В далекий Петербург из Холмогор

Ушел с растянутым в снегах обозом…

И труден, и прекрасен был восход,

Прекрасен был ухода час вечерний.

Его ли праху у летейских вод

Лежать среди великосветской черни!

Кладбищенский над ним бессилен тлен.

Дитя народа, признанное всеми,

Наш академик, он почетный член

Стокгольмской и Болонской академий.

Бессмертный пращур наш, – его стези

Влекут в потоке солнечного света

К покою величавому, вблизи

От колоннады Университета,

От гордой Академии наук

К Васильевскому острову, к простору…

Быть может, Ленинград, наш верный друг,

Отдаст свой долг Великому Помору, –

На Стрелке будет выстроен помост

И к саркофагу поведут ступени,

Чтобы лежал, челом касаясь звезд,

Крестьянский сын, великий русский гений.

И толпы потекут к нему тогда

Со всей земли для низкого поклона…

Темна, темна летейская вода,

И у причала спит ладья Харона.

* * *

Что за птичка стонет в роще?

Сквозь листву не разглядеть!

Горло нежное полощет,

Собирается пропеть

Всё одно и то же слово.

Голосок звенит, дрожа.

Прополощется – и снова:

«Ну, пожалуйста, пожа…

Ну, пожалуйста, пожалуй…

Ну, пожа… пожа… чирик!»

Почему у пташки малой

Не смолкает этот крик,

Эти жалобные просьбы?

Пожалеть? Пригреть? Принять?

Хоть разочек удалось бы

До конца ее понять!

ЯШКА

Анне Евгеньевне Островской,

«усыновившей» вороненка

Протекало детство Яшки

Не в гнезде, а на окне,

И культурные замашки

Привились ему вполне.

Спал в коробке, будто в детской,

Где ни крыс, ни кошек нет,

Под кисейной занавеской

Ел котлеты и паштет.

Иногда и так бывало:

Думал Яшка, что читал,

Если книги и журналы

Ни диване в клочья рвал.

Мы об этом не жалеем,

Умиленно говоря:

«Будет птенчик грамотеем,

Он словарь трепал не зря!»

Нынче Яшка на свободе

Залетал и каркать рад.

Он в вороньей стае вроде

Господин, аристократ,

Мать приемная котлетки

И паштеты в парк несет,

И сидит герой на ветке,

Кость куриную грызет.

Говорят вороны: «Яша,

Ты умен, как старый бес!

Объясни коммуне нашей,

Что такое ДВС. [5]

Что за буквы, что за слово

Ты орешь на все лады?

Чуть закаркал – и готово

Для тебя ведро еды!»

Громко Яшка стал смеяться

С телеграфного столба:

«Эх вы, братцы-тунеядцы,

Бескультурье, голытьба!

Не листали вы бумаги,

Буквы жирные клюя,

Где же сделаться бродяге