Ночное зрение - [3]

Тогда, в стройотряде, Емельянов легонько подтрунивал над привязанностью Мити к семье маляра и к Миньке. Когда бригада водопроводчиков и девушки из их института, работавшие на уборке льна, шли к пруду купаться, то Митя с Минькой плелись далеко позади, и раздевался Митя в отличие от группы только у самого пруда. Он считал, что хождение под окнами в банном виде — это неуважение к деревне.

— Да ты просто хиляк, — сказал как-то Емельянов.

Минька заступился.

— У тебя голова пустая, а язык длинный, — сказал он Емельянову. — Твоим языком только мух ловить на болоте… — И цыкнул слюной сквозь зубы, потом хлопнул кепкой оземь, то есть разделся, и нырнул с разбегу так далеко, что девушки зааплодировали и развеселились. Не смеялся только Объещиков. Он не спеша разделся и тоже нырнул вслед за Минькой.

«Кто вот меня за язык тянет?» — смеясь, думал Емельянов и отчего-то завидовал Мите. Тому, что он ходит в дом маляра и потом рассказывает поварихе Алле, их однокурснице, о том, как маляр читает вслух книги младшим детям. А читает он, говорил Митя, серьезно и трогательно. В каких-то местах останавливает чтение и смотрит в начало книги. Если там есть фотография автора, то Корнилов и дети за ним проникновенно глядят ему в глаза, будто хотят узнать: что стоит за этим человеком? И Алла слушает Митю по вечерам, в то время как Емельянов острит непрерывно и все смеются так, что едва не гасят костер. Острит, демонстрируя свое нарочитое пренебрежение к Алле.

Вечерами у домика старой аптеки, где жили стройотрядовцы, горел костер и гитара не умолкала допоздна. И трудно было уйти от костра. Не пугали ни грядущие дожди, ни утренняя побудка с разнарядкой.

Однажды Емельянов решил уйти с Аллой за село, в плотную темень за погостом, к стогам скошенного разнотравья. Алла мирволила ему, но не более. Деревенский погост, как казалось Емельянову, должен стать его помощником в осуществлении задуманного плана покорения Аллы. То есть главное — уйти с ней в темноту заоколицы через погост, а обратно она одна идти побоится, если он, Емельянов, закатит сцену любовного ослепления.

Когда шли намеченным маршрутом, Алла повизгивала и жалась к сильному плечу мужчины. Остались позади редкие огни деревни, становилась ощутимой степная сырость на земле и в воздухе. Непрестанно остря, чтобы как-то скрыть серьезность намерений, Емельянов высветил фонариком стожок, где и присели, надергав сена. У Емельянова кончились шутки, а пауза была неловкой и отрезвляла. Чтобы хоть что-то делать, хотел закурить, но не нашел в кармане зажигалки.

— Ты не заморозить ли меня захотел, бригадир? — сказала Алла и подстегнула этим Емельянова. Он открылся:

— Мы пробудем здесь до утра…

Он сказал это твердо, как победитель. Тогда он еще думал, что женщину можно победить. Алла смеялась, когда он обнимал ее, смеялась непокорным смехом, обидно-презрительным. Емельянов же ждал покорности, восторгов и томного шепота, а смех осаживал его норов. К тому же стало прохладно, а в траве и стогу слышались резкие, живые шорохи. На один такой шорох Алла отозвалась:

— Это змеи! — Она вскочила, гадливо стряхивая с себя что-то, может быть, следы емельяновских объятий.

Он сдержал боязнь и медленно встал на затекшие ноги, говоря, что район болотистый и страшно за командира стройотряда: конец карьере, если здесь завтра найдут двух мертвых влюбленных.

— Что это ты о любви говоришь? — грустно сказала Алла. — Забудь… — и пошла чуть впереди, не боясь, не ища его мужского плеча.

Соприкоснувшись с ней, Емельянов со страхом понял, что ничего не может открыть, что он мальчишка перед ней, и это взбесило его. Но он был умным парнем, промолчал, зная: все еще впереди.

Глаза его напрасно всматривались в темноту: он обнаружил, что оставил у змеиного стога фонарик — иголку, которую уже не сыскать в ночи. Брехали недружно собаки. Не поймешь: справа ли, слева? А может, издевалось эхо, но пошли на этот лай, и Алла тихонько ахала на колдобинах. Емельянов шел, приседал, надеясь понизу увидеть кресты того погоста, потом понял, что на фоне березового массива их не видно. Емельянов оступился, выругался и сказал громко:

— Да!.. Тут нужно иметь совиное зрение!..

— Или змеиное… — ответила Алла.

— Твари… Не напоминай мне о них. — Емельянов был обнадежен тем, что Алла вступила в разговор, и его окатило волной благодарности. И тут она ему сказала:

— А ведь в сене шуршали мыши… — И весело, взахлеб засмеялась. — Мы-ши! — резанула она по живому и добавила: — А Митя бы не испугался!..

— Иди же ты к своему Мите! — И Емельянов бешено зашагал наобум. «Погоди, змея», — зло и весело думал он. Он пел и насвистывал, шел то на звезду, то снова наобум и наконец увидел силуэты нового коровника и зерносушилки, которые строили их же студенты. В легком восторге он поспешил к селу и тут услышал не то скорбный плач, не то пьяную песню. Он присел и определил, что ночь привела его к старой кузне с разметанной крышей. Внутри кузни причитал мужчина. Но когда на плач тише, чем сквозняк, влетел Емельянов, его спросили жестко:

— Эй! Кто там?

Потом некто высморкался, ругнулся тенорком и пробормотал, что спрятаться негде. Сквозь крышу старой кузни глядели звезды, и на полу виднелись очертания металлической рухляди и бухты проволоки. Навстречу Емельянову поднялся маляр Корнилов, худенький белан с блестевшими в темноте глазами.