Ночное солнце - [8]

— Никто тебя в загс не тянет, — Рута пожала плечами.

Терпение Чайковского, видимо, истощилось. Синие глаза потемнели. Губы плотно сжались. Подчеркнуто вежливо, но холодно он продолжал:

— Заранее прошу извинения, если я тебя неправильно понял. И прошу правильно понять меня. Я, наверное, выгляжу старомодно со своими разговорами о женитьбе. Но просто спать с вами я тоже не собираюсь. Ни с тобой, ни с Зоей. Кстати, почему ты не можешь относиться ко мне, как она? Просто по-дружески?

— Как она? По-дружески? Ох, не могу, держите меня! — Рута залилась смехом.

Она смеялась так долго, что у нее даже слезы выступили на глазах. Она вытерла глаза маленьким смятым платочком, который достала из рукава, и посмотрела на Чайковского с жалостью:

— Да, Илья, ты действительно не на земле живешь. Ты пребываешь в подвешенном состоянии, на парашюте, где-нибудь в ста километрах в облаках. Не понимаю, как ты можешь быть хорошим офицером, если не видишь дальше своего носа? Ох, не могу!

Некоторое время он внимательно смотрел на нее. Потом тихо спросил:

— Она тоже?

— Она тоже, она тоже! — весело подтвердила Рута. — Представь, она тоже! Такая вот необычная ситуация. Обычно два парня и одна девка маются. А тут наоборот. Скажи, не смех? Рассказать кому — не поверят.

— Да, трудно поверить, — задумчиво проговорил Чайковский.

— Уж поверь. Или хочешь, мы тебе коллективное заявление напишем? Приложишь к тому протоколу. Хочешь?

— Слушай, Рута, — он встал, — я тебя уже просил перестать паясничать. Я понимаю твое настроение, но это не причина, чтоб ты глупо вела себя.

— Как же я должна себя вести, если я и есть глупая! — Она тоже вскочила. — Разве, будь я умной, я бы пришла к тебе так вот по-бабски унижаться, любовь выпрашивать? Скажи, пришла бы? — Теперь она смотрела ему прямо в глаза и не скрывала слез. Крупные, частые, они торопливо сбегали по всегда румяным, а сейчас побледневшим щекам. — Ну что смотришь? Гордиться-то нечем. Ни мне. Ни тебе, между прочим. — Она снова вытерла глаза и сказала другим, решительным тоном: — Пошла. Считай, Илья, не было этого разговора. Приснилось тебе. Хорошо? Пожалуйста. Если ты порядочный человек, забудь, что я была у тебя. Да, дура. Виновата, больше не буду. Пусть все по-старому останется. Хорошо? Обещай хоть это, Илья.

— Обещаю, — сказал он глухо.

— Спасибо и на том. До свидания, Илья, до завтра. — И она осторожно прикрыла за собой дверь.

Вот такой странный разговор произошел однажды вечером в спартански обставленной, холодной комнате лейтенанта Чайковского, где, казалось, лишь щекастый чайник упорно оставался горячим.

Все шло по-прежнему. Лейтенант Чайковский ежедневно без будильника просыпался в пять часов. Выбегал во двор, зимой и летом голый по пояс. Долго делал зарядку, прыгал, подтягивался на самодельной перекладине, сооруженной мальчишками, заложив ноги под спинку скамейки, качал брюшной пресс, отжимался… Затем, вернувшись в дом, лез под душ, сначала горячий, потом холодный и снова горячий. Готовил себе нехитрый завтрак, тщательно наводил блеск на сапоги. («Все экономишь, — шутила Рута, — зачем на зеркало раскошеливаться, когда можно бриться, глядясь в сапоги?»)

В шесть часов он считал нужным являться в роту. Присутствовал при подъеме, при утреннем туалете, отправлял взвод на завтрак, а сам шел проверять оружие, снаряжение, заправку коек, чистоту тумбочек. Потом вел взвод на занятия.

Лейтенанта Чайковского солдаты слегка побаивались, но уважали. Он был очень требовательный командир, суховатый и официальный в обращении. Солдаты не знали, что молодой лейтенант сдерживал себя, старался не смеяться, не острить. Он считал, что это может показаться проявлением слабости, панибратства. Вообще несолидности.

Но солдаты знали другое: никто так не воюет со старшинами и начскладами за вещевое довольствие для них, с поварами — за добрый харч, как лейтенант.

Не раз бывало, что, сухо и коротко поблагодарив солдата за службу, он уходил в ротную канцелярию и писал сердечное теплое письмо его родителям. Он строго взыскивал с солдата за неумение поставить палатку, за последнее место в лыжном кроссе, а потом до хрипоты ругался, с кем положено, за то, что палатку его взводу подсунули неисправную или дали некомплектные лыжи.

И уж, конечно, как бы ни был виноват перед вышестоящим начальством его гвардеец, брал вину на себя.

Было у него еще одно качество — он все делал лучше, чем его подчиненные. Он первым проходил сложнейшую полосу препятствий или лыжную дистанцию, лучше всех стрелял и метал ножи, красивее всех работал на гимнастических снарядах. Великолепно владел парашютом. Шел на мастера по борьбе самбо. Казалось, он все знал, все умел. Однажды кто-то из солдат, неловко прыгнув, вывихнул руку в плече. И тогда командир взвода уверенно и ловко, словно всю жизнь только этим и занимался, вправил поврежденную руку. А объяснение тому было простое: занимаясь самбо, он с товарищами по секции заодно прошел и курс оказания первой помощи.

— Всем ты хорош, Чайковский, — говорил ему командир роты, — прямо хоть на выставку тебя — образцовый офицер. Теплоты бы тебе побольше, сердечности. Почему ты всегда такой официальный, для тебя улыбку подарить людям труднее, чем с ротным имуществом расстаться, а уж я-то знаю, как ты его бережешь. Хоть солдат не девушка, обними иной раз за плечи, не стесняйся! Не упадет твой авторитет.