Ночное дежурство доктора Кузнецова - [9]

 Я читал Каграманову вслух газеты, книги он презирал. А когда погода позволяла, гуляли в больничном садике. Со мной Каграманов не разговаривал, у него была привычка говорить с самим собой. Я почти не разбирал его бормотания, да и боялся прислушиваться, потому что он упоминал фамилии, наводящие ужас. Только один раз он обратился ко мне, находясь, очевидно, в каком-то совершенно особом расположении духа. Он впервые за всё время нашего знакомства улыбнулся и, как мальчика, потрепал меня по щеке.

 — Я благодарен тебе, милок, — сказал он. — Смотри, какие штучки у меня есть. Они всегда со мной.

 Из кармана халата он вынул что-то, завёрнутое в платок, развернул. Это были два расплющенных кусочка свинца.

 — Посмотри, — почти ласково проговорил Каграманов. — Посмотри, ты никогда больше не увидишь такого. Я повертел кусочки между пальцами. На одном была нацарапана буква «З», на другом — буква «К».

 — Что это, Яков Исаевич? — несмело спросил я, понимая, что вопросы задавать не следовало бы.

 — А, милок, — его голос дрогнул. — Смотри, смотри… Это пули. Одна из них убила Зиновьева, а другая — Каменева. Они были очень преданные Революции и Партии люди, да…Очень преданные. Но преданность — не всё. Мешает ум, ах, как мешает. Преданность не может быть умной, она должна быть тупой, не соображающей, больной. Не умеющей думать, да. Ты скажешь — фу ты, ну ты, спросишь — как это так, Яков Исаевич, — сегодня человек на важных постах, генерал или бери выше, отвечает за тыщи людей, а завтра в газете — бах! — и прописали о его предательстве. Умные и предают, потому что их пожирают страсти, вот почему. И они почти никогда не проживают время, назначенное им Господом, — Каграманов неожиданно перекрестился. — Так-то, милок.

 Заметив мой недоумённый взгляд, вдруг улыбнулся. «Я крещёный, милок. Родители, память им светлая, позаботились. Есть бог, нету бога, надо всё предусматривать, я вот привык это делать, поэтому и живу до сих пор». Хитро глянул на меня, добавил: «И ты, милок, не вдруг атеистом стал. Даже в двадцатых, ещё студентом, в церковь на Полянке захаживал, знаю. Я много знаю, милок». Я счёл за благо промолчать, да и нечего мне было ответить.

 Когда Каграманова выписывали, он долго переодевался в палате. Вышел в форме, с четырьмя звёздами в петлицах, — три в ряд, одна — ниже, сосредоточенный, быстро пошёл по коридору, не давая свите себя догнать. Остановился вдруг и поманил меня рукой. Достал из кармана круглые часы на цепочке и протянул мне. На крышке было выгравировано: «Моему доктору и другу Борису Васильевичу Кузнецову. Комиссар Госбезопасности 2 ранга Яков Каграманов».

 — Это тебе милок. За усердие. За то, что слушал меня, злодея. За то, что вопросов не задавал. Люди, умеющие слушать и молчать, — редкие люди. Надеюсь, ты доживешь до глубокой старости и умрёшь в своём доме, как и следует доброму человеку. Со мной, грешным, будет по-другому. — Он снова перекрестился, но мелко, так, чтобы никто не заметил. Я хотел что-то сказать, но Каграманов не стал дожидаться благодарностей, взглянул мимо меня, движением брови оживил застывшую свиту и зашагал по коридору, быстро удаляясь. Тогда мне показалось, что навсегда.

 Моя комната на Полянке, где я не был почти две недели, встретила жарой от пышущих батарей, затхлостью, обилием пыли и засохшими геранями в горшках. Поливать было некому, соседи, в отличие от пациентов, почему-то не симпатизировали мне, и я не хотел их просить. Вытер пыль, подмёл пол, выкинул засохшие цветы вместе с горшками в мусоропровод, пожевал принесённые с работы давнишние бутерброды с подсохшим скукоженным сыром. В магазин идти не хотелось, меня впервые отпустило напряжение, и я почувствовал, что очень сильно устал. Прилёг на диван, попробовал задремать, но в голову лезла всякая ерунда. Я встал, накинул пальто, раскрыл настежь окошко и, глядя на гоняющую мяч детвору, задумался.

 Эти двенадцать дней сильно изменили меня. Не то, чтобы моя вера хоть в чём-то поколебалась, нет, она изменилась. Я очень близко соприкоснулся с человеком, стоявшим у начала начал совершенно новой для огромной страны жизни. Он был одним из рядовых бойцов армии, перевернувшей Россию с ног на голову, и это удалось потому, что бойцами этой армии были такие люди, как Каграманов. А я ведь помнил, да, помнил ту жизнь, до февральской революции, тот, казавшийся незыблемым, уклад. Киевский Подол в яблоневом цвету, позже — уютную Москву, спокойных, чистых людей на улицах, звон колоколов в пасхальную неделю, запах пирогов, тихую горничную с белоснежной наколкой в волосах, городового, отдающего папеньке честь. Помнил, а потом забыл. И только потому, что забыл, я стал в новой стране своим, и ничто не угрожало мне. Но Каграманов был одним из тех, кто уничтожил запах пирогов, испеченных для меня кухаркой Полей, вселил в наш дом грубых людей с обветренными лицами и большими, костистыми руками, сделал так, что моё студенческое фрондёрство оказалось пустой забавой, о которой и вспоминать-то неловко, и поставил меня в строй, отдав команду «равняйсь!». «Ну и пусть, — думал я, — пусть. Зато я гражданин могучей страны, которая изменит мироустройство, приведёт миллионы людей к счастью, избавит мир от вражды, зависти, жадности, голода. Так надо, так должно быть, это будущее. А каким путём — неважно, великая цель не достигается без великих жертв и великой жертвенности ведущих». Стоя тогда у окна, я в первый раз подумал о том, что Каграманов, как, наверное, и многие его соратники, не просто человек. Я, ставший в силу обстоятельств убеждённым атеистом, вдруг подумал о его высшем предназначении, не знаю каком, быть может, апостольском, или… дьявольском, уж слишком он отличался от всех людей, встреченных мною когда-либо, и самое интересное, я не понимал, чем. Мне сразу стало стыдно от этих мыслей, не к лицу взрослому и сознательному человеку думать о таком, это глупо и смешно. Но стыд мыслей не прогнал, застряли они во мне и теперь вот давят обручем голову и шевелятся в ней противным комом.