Ночная радуга - [2]

— На работу ушла, — сказал Харальд и внутренне улыбнулся смущению юноши.

Людвигсен стал молча набирать в охапку чурки.

— Еще что-нибудь сделать? — спросил он, когда они стаскали чурки к камину.

— Нет, все. Спасибо.

— Тогда я пошел, мне на дежурство.

Услыхав о дежурстве, Харальд недовольно свел брови, на душе стало нехорошо и тягостно. Но он согласно кивнул:

— Иди.

Долго смотрел в спину долговязому юноше, смотрел хмуро и задумчиво.

По ночам Харальд не спал. Длинные старческие ночи он коротал перед камином, вытянув к огню опухшие ноги в толстых вязаных носках. Ноги лежали на старой волчьей шкуре (когда-то в молодости он убил волка) и ныли тупой непроходящей болью. Ноги — беда Харальда. Сам еще крепок, несмотря на свои шесть десятков, а ноги вот отказывают. Рыбацкая жизнь — вечное море, вечная сырость — не проходит даром.

Выходить на лов в море теперь он не мог, а в фиорде много ли добудешь! Был бы сын, помощник. Бедный Эдвард, бедный мальчик! Ему исполнился бы теперь двадцать один. Проклятые русские! Убили мальчика! Такого молодого, такого красивого!

Дрова в камине громко треснули, Харальд вздрогнул. На волчью шкуру выпали искры. Харальд, кряхтя от боли в пояснице, подобрал угольки, взглянул на дочь. Блики огня играли на ее лице. Спит крепким сном. Устает. Приходит домой с красными от кипятка руками, с натруженными ногами: до городка, где работает она в немецком госпитале судомойкой, не близкий путь — четыре мили.

Она с первого своего дня — сирота. Ингер умерла от родов.

Вспомнил Альму маленькой, как стояла она с Эдвардом на берегу и ждала его возвращения с рыбной ловли. Ей было четыре года, Эдварду — восемь. Когда Харальд уходил на путину, они хозяйничали дома одни. После смерти Ингер он больше не женился и детей никуда не отдавал. Сам вырастил….

Вдруг до сознания Харальда дошли какие-то посторонние звуки. Он насторожился: вроде стреляют? Напряг слух. Да, стреляют. Опять расстрел? Немцы облюбовали неподалеку от дома Харальда место и уничтожают там узников концлагеря. В последнее время расстрелы участились. Альма говорит, что в городе идут облавы и аресты. Немцы что-то нервничают. Или партизан боятся, или русские собираются ударить на фронте — ходят такие слухи.

Выстрелы то четко доносились, то звук их размазывался, глох. Нет, не похоже на расстрел с его размеренным, чисто немецким распорядком, когда автоматные очереди слышны ровно через определенные промежутки. Да и расстреливают немцы днем, а не ночью. Это что-то другое. Похоже на бой. Может, опять партизаны напали на гарнизон, как два месяца назад, когда хотели освободить своих из тюрьмы? Может, с русскими? Вспомнились призраки, что прошли здесь неделю назад. Всю эту неделю Харальд чувствовал смутное беспокойство, он теперь уверен, что это были русские. И каждый раз, вспоминая, как безмолвно возникали из серой мглы тени, чувствовал озноб. Спасибо тебе, господи, что не заметили его!..

Их было пятеро.

Они уже возвращались, выполнив задание, как вдруг напоролись на засаду.

Тишину ущелья внезапно разорвали гулкие автоматные очереди, и они залегли за гранитные глыбы.

Осмотрелись.

Здорово влипли!

Немцы зажали их в самом узком месте ущелья. По бокам — гладкие скалы, впереди — выход к фиорду, где должен ждать их катер, но выход заслонен немцами. Позади, где ущелье начиналось и откуда они спустились вниз, — тоже немцы. Ловушка захлопнулась.

При первых же выстрелах Ваня, пригнувшись, как бегал в детстве с чужих огородов, рванулся вперед, споткнулся, упал и, как ящерица, юрко подполз к валуну. Мимо уха свистнула пуля, щеку опалил металлический ветерок, и спину продрало морозом. Рядом гулко и тяжко ударил наш автомат. Ваня торопливо высунул из-за валуна свой и нажал на спусковой крючок. Длинная слепая очередь ушла куда-то вперед. Ваня водил стволом справа налево. Сколько так бил, он не знал. Кончил только тогда, когда автомат захлебнулся и смолк. В наступившей тишине справа раздался неистовый шепот:

— Эй, Седельцев!

Ваня опомнился, едва разжал занемевший на спусковом крючке палец.

— Бьешь в белый свет как в копеечку! — хрипло продолжал старшина, которого за усы звали «Батей». Он лежал за гранитным камнем неподалеку от Вани. — Побереги патроны!

Только теперь Ваня понял, что первую и самую неожиданную атаку отбили. Стояла та оглушающая своей внезапностью тишина, которая наступает сразу же после окончания боя и когда ждешь, что вот-вот снова, распорют воздух очереди вражеских автоматов.

Ваня впервые в жизни попал под огонь, и теперь, когда стрельба прекратилась, когда схлынул первый приступ острого страха, он будто вынырнул из ледяной воды и взахлеб глотнул воздух. Мысль о том, что он жив, не убит, обожгла сердце.

— Не высовывайся! — сердито шипел Батя. — Дырку просверлят!

Слова старшины отрезвили Ваню, он втянул голову в плечи.

Ваня лежал за валуном, от которого рикошетили пули. Чиркнув длинным голубым огнем, с напряженным звоном они уходили в бесцветную высь. Но все это Ваня осознал только теперь, после боя. Он осторожно огляделся: все лежали за камнями, заняв круговую оборону, и настороженно всматривались в надвигающиеся сумерки. Повернувшись назад, Ваня увидел, как Олег, переговорив о чем-то с командиром, пополз в сторону, туда, где в скале темнела впадина, заросшая мелким кустарником, и скрылся в этом углублении.