Ночная радуга - [10]

Альма молчала, давая ему возможность освоиться и совсем прийти в себя. Взгляд русского снова остановился на ней. Альма опять улыбнулась. Глаза русского изучали ее. Во взгляде бился вопрос: где он? что с ним? кто она?

— Не бойся, ты у нас, — сказала Альма и подтвердила слова улыбкой.

Юноша прислушался к звучанию ее голоса, на лице его появилась тревога.

— Мы — норвежцы, — сказала Альма. — Норвегия.

Понял русский смысл ее слов или нет, этого Альма не знала, но то, что слова успокоили его, она видела. Он устало прикрыл глаза. Альма не стала мешать. Он ослаб даже оттого, что выслушал ее.

Альма побежала в дом за бульоном, который они готовили каждый день, но которого он так еще и не пробовал, подогрела и торопливо вернулась в сарай.

Русский встретил ее тревожным взглядом. Может быть, он уже забыл, что видел ее, или подумал, что она ему привиделась в бреду.

Ласково приговаривая, Альма подняла ему голову и, присев рядом, стала вливать в рот ложечкой бульон. Он жадно глотал.

— Ешь, ешь. — Альма кормила его, как ребенка, и у нее замирало сердце в радостном и нежном холодке.

Она чувствовала тяжесть его головы у себя на груди, слышала едва уловимый запах его волос среди запахов йода, спирта и окровавленных бинтов, и от этого было пугающе радостно и тревожно.

Он поел и закрыл глаза. Непродолжительная затрата сил на еду утомила, и он мгновенно уснул.

Юноша дышал прерывисто, с хрипом и клокотаньем вбирая воздух, стонал. У Альмы разрывалось сердце от его страданий, оттого, что даже во сне боль не покидала его, и все же она была рада, что наконец-то жизнь возвратилась к нему.

Она стояла у изголовья и внимательно рассматривала русского, впервые разглядывала как живого, изучала. Он был черноволос, коротко острижен, правая бровь рассечена. Шрам давнишний, может с детства. Альме вдруг очень захотелось провести пальцем по этому тонкому белому рубцу, наискось разделившему бровь, и она было протянула руку, но тут же отдернула — побоялась спугнуть сон. А еще ей почему-то захотелось смеяться, и она все время улыбалась.

Он проспал четыре часа и открыл глаза, когда в сарае были Альма и Харальд. Увидев Альму, юноша не выказал тревоги, но когда заметил Харальда, на лице появились беспокойство и настороженность.

— Не бойся, это мой отец, — сказала Альма.

Раненый вопросительно смотрел на старика.

— Москва? — спросил Харальд.

Он не понимал, что говорит ему этот старик, но слово «Москва» понял, хотя странно и незнакомо звучало оно в чужеземных устах. Он внимательно изучал старика. Скорее всего старик — рыбак. Сетей вон сколько понавешано! Задубелое от ветра лицо глубоко испахано морщинами, на лбу тяжелая вертикальная складка. Спокойная глубина старчески бесцветных глаз под лохматыми бровями. Рыжая борода, по-норвежски отпущенная только на шее, плохо выскобленный тяжелый подбородок. Охапка таких же, цвета ржавчины, с сильной проседью волос на голове. Одет в свитер из толстой шерсти. А это, видать, дочь его. Руки у нее мягкие и ласковые. Как он к ним попал? Мучительно напрягал память, но в сознании скользили какие-то смутные, отрывочные воспоминания, и он никак не мог вспомнить, что же произошло, почему он здесь.

Альма и Харальд снова осмотрели его раны. На плече рана подсохла, бинт тоже присох. Альма не стала его отрывать. На ноге рана еще гноилась. На ней сменили повязку, приложили лист алоэ. Когда осматривали эти раны, юноша лежал спокойно, но как только дошли до головы, он застонал, тяжело и часто задышал. Как ни старалась Альма осторожно оторвать повязку от раны, он потерял сознание. Альма испуганно охнула.

— Ничего, ничего, — успокоил ее Харальд. — Дай нашатырного спирта.

Альма поднесла флакончик с нашатырем. Русский очнулся. Из раны текла кровь. Альма пропитала риванолом бинт и наложила на рану.

— Покорми его горяченьким, — сказал Харальд. — И пусть уснет.

Альма дала выпить русскому целую кружку бульона. Принесла немножко мягкой распаренной рыбы. Он все съел. И Альма радовалась этому, ее охватило материнское чувство к беспомощному сейчас и такому беззащитному юноше. Она готова была сделать для него все, лишь бы он почувствовал себя лучше, лишь бы страдания отпустили его.

После еды он уснул сразу и надолго.

Альма едва успела бросить в камин окровавленный бинт, как в дом вошел Людвигсен. Отец и дочь замерли.

— Как здоровье, дядя Харальд? — приветливо спросил Людвигсен.

— Спасибо, — выдавил Харальд и не узнал своего голоса.

Людвигсен, поглядывая на Альму, улыбнулся беззаботно и дружески. Сел на стул, достал портсигар, щелкнул им и предложил Харальду сигарету.

— Закурим, отец.

— Я трубку. — Вздрагивающими пальцами Харальд начал старательно набивать маленькую глиняную трубочку.

Людвигсен размял сигарету и направился к камину. Окровавленный бинт еще не горел, а только чуть-чуть курился сизым дымком.

Недобрая тишина придавила дом.

Харальд похолодел. Рука его сама потянулась к ножу на столе. Людвигсен какое-то мгновение обостренно глядел на бинт и тотчас же перевел взгляд на Альму, стоящую у камина. Альма, не владея бескровными вздрагивающими губами, жалко улыбалась.

— Руку себе порезала.