Ночная радуга - [9]

Да, Людвигсен сыграл немалую роль в том, что Эдвард ушел воевать на стороне немцев. Сам же Людвигсен на фронт не попал, нашли какую-то болезнь у него. С тех пор служит в местной команде квислинговцев. «А может, и нет никакой болезни! — впервые пронзила Харальда догадка. — Вон как дрова рубит!» И от этой мысли стало нехорошо и пусто в груди. «Нет, нет! — торопливо уверял себя Харальд. — Людвигсен на это неспособен. Альма наговаривает на него, потому что не любит. Людвигсен всегда хорошо к ним относился. Его, Харальда, он чтит как отца, вот и сегодня защитил его…»

Прежде чем отнести русского в сарай, они решили еще раз осмотреть его раны. Альма осторожно сняла пропитанную кровью повязку с головы. Смочила кусочек чистой тряпочки в спирте, который она взяла, уже не спрашивая отца, отжала спирт и наложила на рану. Быстро и хорошо забинтовала.

Рана на плече кровоточила, но красноты — чего так боялись они — не было. Плечо тоже перебинтовали. А с ногой было хуже. Края раны воспалились и припухли. Прижигать спиртом нельзя. Нужны лекарства.

В бледных северных сумерках перенесли раненого в сарай и уложили под лодкой, тепло укутали, замаскировали сетями, парусом и всяким тряпьем.

Третьи сутки русский лежал без движения. Порою казалось, что он умер, и тогда Харальд испуганно прикладывал к холодной груди ухо и едва улавливал далекий стук сердца.

Тревога поселилась в доме старого рыбака, тревога за жизнь русского, за самих себя. Днем и ночью Харальд и Альма настороженно глядели в окна, вздрагивая, прислушиваясь к каждому стуку и шороху. А черные запавшие веки русского по-прежнему оставались плотно прикрытыми, и синеватая бледность не сходила с лица.

Когда решили сменить повязки, обнаружили, что рана на ноге сильно нагноилась и внутри ее что-то чернеет. Нога распухла.

Альма растерянно смотрела на отца. Харальд понимал, что рану надо вскрыть, но ведь это должен делать хирург. А где его взять? Но даже если б и был! Русского все равно нельзя никому показывать. И тек оставлять тоже нельзя. Что делать?

Старый рыбак долго колебался и наконец решился. Он подержал на огне кончик острого рыбацкого ножа, тщательно протер его спиртом, коротко взглянул на испуганно застывшую дочь и глубоко вскрыл рану. Из нее хлынули гной и кровь. У юноши не дрогнул ни один мускул — он был без сознания. Харальд выковырнул ножом темный металлический предмет. Это была пуля.

Альма приложила лист алоэ мякотью к ране и прибинтовала.

И Харальд и Альма понимали, что домашними средствами они не спасут раненого. Нужны лекарства, иначе — заражение крови.

— Я попробую, — сказала Альма.

Харальд понял, что она попытается достать лекарства в госпитале, где работает. Он знал: за это могут расстрелять. У немцев строгий контроль за медикаментами.

— Смотри… — сказал он.

На другой день Альма принесла йод в пузырьке, пакет стерильного бинта и, самое главное, пенициллиновые ампулы со шприцем.

Она сделала уколы в ногу, и Харальд уже не удивлялся ее сноровке и уверенности в этом деле.

Светлыми июньскими ночами Харальд, страдающий старческой бессонницей, совсем не спал. Он выходил из дому в неясную сонь, в зачарованную тишину белой ночи, глядел в сторону сарая, прикрытого могучими громадами черных сосен, вдыхал привычный смоляной, с примесью морского йода воздух и думал, думал свои длинные старческие думы.

Харальд понимал, что так долго продолжаться не может. Немцы или найдут русского, или… Что означало второе «или», Харальд представлял себе смутно. Он чувствовал одно: возврата к прежней тихой жизни не будет. Ах, как бы он хотел сейчас жить, как жил раньше, никого не касаясь, ничего не зная, и заниматься только своим хозяйством. О-о, они жили с Ингер в достатке, у них было крепкое хозяйство! Он рыбачил, и улова хватало на продажу и себе. Была корова, приносившая каждый год по лобастому теленку, были куры, яйца не переводились. В чулане зимой и летом висел копченый окорок, который так любила Ингер. Они были счастливы. Что надо было еще? Ничего. Они ходили в такие ночи к озеру на покос. Под бледным небосводом было приятно идти по лугу, охлаждать росой босые ноги, пить из родника стылую и жгучую, как снег, воду. И все время чувствовать рядом жену, ее дыхание, голос, смех. И хотя раным-рано надо было снова уходить в море на лов и спать совсем не приходилось, такие луговые ночи были самыми счастливыми в его жизни. Все это теперь стало каким-то неправдоподобным, будто приснилось. Правдой, жесткой и неумолимой, было другое — русский в сарае. А за ним незримо стояла смерть в форме немецкого солдата.

Альма была в сарае, когда юноша пришел в себя. Она услышала вздох и быстро подошла, ибо вздох был не таким, как всегда, и она поняла, что случилось что-то необычное.

Русский лежал в тот день у окна, и на него падал солнечный луч, пробивавшийся сквозь шатер сосновых веток. Ресницы его вздрагивали, не раскрываясь, будто ему не хватало сил разомкнуть их. Но в них была жизнь, и Альма замерла в ожидании. Веки напружинились, налились силой, и глаза открылись. Взгляд скользнул поверху, потом по стенам и остановился на ней. Альма впервые увидела, что глаза у русского карие. Она улыбнулась. В глазах юноши появилось недоумение. Он опять повел взглядом вокруг, задерживаясь на каждом предмете, и теперь уже осознанное удивление было в его глазах. На лбу юноши появилась складка, какая-то мысль уже тревожила его, беспокоила.