Ночи подобный - [2]
В пахнущей кожами и сафьяном лавке отец мой вяло, как всякий, у кого голова занята ожиданием, тыкал шилом в стремянный ремень. Он с тихой грустью обнял меня, возможно, вспомнив ужасную смерть Кристобаля, моего друга по детским шалостям — его пронзили стрелы индейцев в Бока-дель-Драго. Отец знал: всем тогда приспичило плыть к Индиям, хотя умные люди поговаривали, что вся эта затея — сущее надувательство для большинства и выгода для очень немногих. Отец с гордостью показал плоды своего труда и похвастался честью — безусловно, не меньшей той, что добиваются во всяких там опасных миссиях — нести на святой процессии штандарт кожевенников; он вознес хвалу обеду на столе, полной чаше в доме и спокойной старости. Но, возможно, слыша веселье на улицах и понимая, что вряд ли разумные доводы что-то изменят, он легонько подтолкнул меня к комнате матери. Этой минуты я боялся большего всего, и мне пришлось сдерживать слезы, когда она заплакала, узнав от нас только сейчас о моем отъезде, когда всем давно было известно, что мое имя занесено в книги Каса-де-Контратасьон[6]. Я возблагодарил мать за молитвы Деве Марии, покровительнице мореплавателей, о моем скором возвращении, пообещав ей все, чего она хотела от меня — не вступать в греховные связи с женщинами, которые по наущению дьявола для большего смятения и заблуждения простодушных христиан, не искушенных видом бесстыдно выставленной напоказ плоти, жили в наготе совсем не райского толка. Понимая, что бесполезно умолять того, кто уже спит и видит дальние страны, моя мать принялась с печалью в голосе расспрашивать о надежности судов и опыте капитанов. Я приукрасил качества «Ла-Гальярды» и преувеличил опыт команды, сказав, что лоцман был ветераном Индийских кампаний, соратником Нуньо Гарсии[7]. И чтобы отвлечь мать от сомнений, рассказал ей о чудесах Нового Света, о Копыте Большого Зверя[8] и Камне мочевого пузыря, которые излечивают все болезни, о том, что в Омегуа есть один город, весь из золота, и чтобы его пересечь одному путешественнику потребовались ночь и два дня, и там-то мы точно окажемся, если нам не повезет в землях, до сих пор не изведанных, где много богатых поселений. Качая головой, мать рассказала тогда о лжи и хвастовстве индейцев, амазонок и антропофагов, о бурях у Бермудских островов и об отравленных копьях, которые оставляли недвижимым всякого, кто на них натыкался. Видя, что на речи о добрых предвестиях она отвечает суровыми истинами, я рассказал ей о высоких целях — пусть узрит она нищету несчастных идолопоклонников, не знавших крестного знамения. Это же миллионы душ, которые мы, исполняя наказ Христа апостолам, обратим в нашу святую веру. Мы — солдаты Бога и одновременно солдаты Короля, и с теми индейцами, крещенными и присягнувшими на верность, освобожденными трудами нашими от варварских предрассудков, да примет наша родина награду несокрушимого величия, а оно принесет нам счастье, процветание и власть над остальными государствами Европы. Умиротворенная такими словами, мать повесила мне на шею освященный медальон и выдала бальзамы от укусов ядовитых тварей, заставив меня пообещать, помимо прочего, надевать на ночь связанные ею шерстяные носки. И тут зазвенели колокола на кафедральном соборе, и она пошла за вышитым платком, который надевала лишь по великим праздникам. По дороге к церкви я заметил, что, как бы то ни было, родители преисполнены гордостью за сына, зачисленного в эскадру Аделантадо. Они восторженно и церемонно, как то принято, здоровались со всеми. Всегда приятно иметь храброго сына, который отправляется сражаться за великое и правое дело. Я посмотрел в сторону порта. На корабли все еще грузили пшеницу.
Я называл ее невестой, хотя никто пока не знал о нашей любви. Увидев ее отца недалеко от кораблей, я подумал, что она, видимо, дома одна, и направился по пристани, — усеянной позеленевшими от соли цепями и кольцами, которую хлестал ветер и заливали зеленые волны, — в сторону последнего дома с всегда закрытыми зелеными ставнями. Я тихонько стукнул дверным молотком, покрытым плесенью, дверь открылась, и с порывом ветра, несшим с собой водную пыль, я вошел в комнату, где уже по причине тумана горели лампы. Моя невеста села рядом на старую обтянутую кожей банкетку и положила голову мне на плечо с такой смиренной грустью, что я не осмелился посмотреть ей в глаза, которые любил, ведь они всегда, как мне казалось, с неким изумлением взирают на что-то невидимое. Сейчас незнакомые вещи, наполнявшие гостиную, приобретали новый для меня смысл. Что-то, казалось мне, обратилось в астролябию, компас и розу ветров, что-то — в рыбу-пилу, висевшую на потолочных балках, в карты Меркатора и Ортелия, открывавшиеся по обе стороны от камина, вперемежку с небесными картами, населенными Медведицами, Псами и Стрельцами. Моя невеста спросила о подготовке к плаванию, и голос ее заглушил свист задувавшего под дверь ветра. Обрадованный тем, что не нужно говорить о нас, я рассказал ей о сульпицианах и отшельниках, что отправятся в путь вместе с нами, не преминув похвалить набожность благородных сеньоров и землевладельцев, отобранных для управления от имени Короля Франции дальними странами. Я рассказал все, что знал о величайшей реке Колберт
