с берегами из вековых деревьев, свисающие ветви которых напоминают серебристый мох, ее красноватые воды величаво текли под небом, белым от цапель. Мы брали провизии на шесть месяцев. Трюмы «Красавицы» и «Возлюбленной» забиты пшеницей. Нам предстояло исполнить великую цивилизаторскую миссию на диких территориях, которые протянулись от знойного Мексиканского залива до области Чикагуа, нести новую жизнь проживавшим там народам. Мне казалось, что моя невеста все больше внимает моему рассказу, но она вдруг вскочила, сказав, что ничего нет выдающегося в том предприятии, о котором с рассвета трезвонят все городские колокола. А ночью накануне она, с глазами красными от слез, захотела узнать хоть что-либо о той заморской стране, куда я отправляюсь, и в сочинениях Монтеня, в главе, которая повествует о боевых конях, она прочитала все, что касалось Америки. И так она узнала о коварстве испанцев, о том, как с помощью лошадей и пушек они сошли за богов. И, красная от невинного гнева, моя невеста указала на абзац, в котором скептически настроенный бордосец утверждал, что «мы воспользовались неведением и неопытностью индейцев, чтобы приучить их к предательству, сладострастию, алчности и жестокости, к каким привыкли мы сами». Ослепленная коварной книжкой девушка, набожно выставлявшая в декольте золотой крестик, встала на сторону того, кто безбожно утверждал, что дикарям Нового Света незачем было менять свою религию на нашу, поскольку и своей они долгое время пользовались весьма успешно. Я понимал, что в этих заблуждениях следовало видеть всего лишь отчаяние влюбленной девушки, весьма и весьма привлекательной, ведь ее обрекают на долгое ожидание — и все из-за опасного желания на скорую руку сколотить капитал в каком-то расхваленном предприятии. Но даже понимая это, я чувствовал себя глубоко уязвленным безучастностью к моему героическому поступку, непочтительностью к опасности, которая покроет мое имя славой, а, возможно, известие о каком-либо моем подвиге, скажем, умиротворении того или иного племени, обернется титулом, пожалованным мне Королем, и пускай при этом от моей руки погибнет сколько-то там индейцев. Ничего великого без борьбы не бывает, а что касается нашей святой веры, то без муки нет и науки. Но сейчас ее ревность проявилась в безобразной картине, которую она нарисовала про остров Сан-Доминго, куда мы непременно зайдем, его-то моя невеста в очаровательно неуместных выражениях определяла как «рай для порочных женщин». Несмотря на невинность, она, очевидно, знала, какого сорта женщины на ближайшей пристани под надзором полицейских, под хохот и сальности моряков садятся на суда, идущие до Кап-Франсе
[10]; кто-то — может, служанка — рассказал ей, что здоровью мужчины неполезны воздержания, а в волшебном мире райской наготы случается все: и изматывающая жара, и наводнения, бури, укусы водных драконов, которыми кишат реки Америки. В конце концов меня стал бесить этот бесконечный спор, заменивший собой столь желанное нежное прощание. Я стал проклинать боязливость женщин, их неспособность к героизму, их философию пеленок и вышивания крестиком, и тут послышались сильные удары в дверь, извещавшие о неожиданном возвращении ее отца. Я выпрыгнул в окно, и никто на рынке, находившемся позади дома, не заметил моего бегства, ведь прохожие, рыбаки и пьяницы — а их в этот час уже хватало — столпились вокруг приступки, с которой во весь голос вещал тот, кого я поначалу принял за торговца орвьетским эликсиром
[11], но на деле оказавшийся отшельником, требовавшим освобождения христианских святынь. Я втянул голову в плечи и пошел дальше. Как-то я едва не отправился в крестовый поход, за который ратовал Фульк из Нейи
[12]. По счастливому стечению обстоятельств в день отбытия коварная лихорадка — вылеченная благодаря Богу и бальзамам моей святой матери — уложила меня в постель; то предприятие окончилось, как всем известно, войной христиан с христианами. Идея крестовых походов была опорочена. Кроме того, у меня было еще о чем подумать.
Ветер стих. Рассерженный глупым препирательством с моей невестой, я шел в сторону порта, хотелось увидеть корабли. Пришвартованные к пристани — бок о бок, люки открыты, — они через свои разноцветные борта принимали мешки пшеничной муки. Пехотные роты неспешно всходили по трапам под крики грузчиков, посвистывания боцманов, разрывающие туман сигналы подъемных кранов. На палубах громоздились бесформенной кучей снасти, угрожающего вида механизмы, укрытые непромокаемой тканью. Алюминиевое крыло медленно шло над бортом, прежде чем погрузиться в темноту трюма. Лошади генералов, подвешенные за подпругу, летели над крышами пакгаузов, словно вагнеровские кони. Я смотрел на последние приготовления с высоты железного моста, когда вдруг мучительно ощутил, что осталось совсем немного — едва ли полсуток, — и я тоже буду стоять у тех кораблей, ожидая погрузки. И тогда я подумал о женщине, о днях воздержания впереди, о тоске при мысли, что умру, так и не испытав еще раз радости тепла женского тела. В нетерпении, все еще сердясь на свою невесту, от которой не дождался даже поцелуя, я поспешил в гостиницу к плясуньям. Кристофер, чертовски пьяный, уже заперся со своей пассией. Моя подружка обняла меня, сказала сквозь смех и слезы, что гордится мной, что я в этой форме просто красавец и что одна гадалка уверила ее, что ничего со мной не случится при высадке в Нормандии
