Ночь в Кербе - [14]

После чтений, прошедших в зале медиатеки — зрителей собралось так много, что часть из них толпились в дверях… вот они, преимущества маленьких городков… в Париже мы рады и пяти зрителям, — мы отправились на концерт в здании заброшенного завода. Ангар стоял на самом краю очередной долины — в Пиренеях они набегают друг на друга, как волны в море, — с пологим спуском. Я присел на краю парапета, отделившего дорогу о долины, свесил ноги в кусты роз, и стал греться на солнце. Я не люблю джаз и ничего не понимаю в современной музыке — и о том, насколько все плохо, вы можете судить по тому, что я называю джаз современной музыкой. Время от времени за моей спиной раздавались шаги — опоздавшие зрители спешили на концерт, — и я старался боковым зрением определить, не Ева ли там. Я потерял ее во время наших хаотичных перемещений по городку. В зале заиграла музыка, и я, не дождавшись Ее, решил все-таки зайти. Поднялся и, нагретый солнцем и пропитанный ароматом роз, вошел в зал, где немедленно ослеп из-за искусственных сумерек. На сцене играла группа в составе гитары, саксофона, пианино и контрабаса. Звучало в их музыке что-то неприлично африканское, любительское и потому настоящее. Контрабасист ласкал инструмент, как женщину. Крупную, неловкую, но такую округлую, женственную… Я почувствовал укол ревности. Словно Ева сейчас стояла на сцене, а он водил у нее руками под грудью и вертел обнаженную между коленями. Я улыбнулся, поймал взгляд Стикса — как и я, он стоял у конца зала, неподалеку от стойки со спиртным, — и покачал головой. Он сделал так же, я словно в зеркало глянул. Потом чуть повернул голову, и дух у меня захватило. Она стояла рядом. Ева была здесь! Она нашла меня, она чуть ли не щекой к щеке моей прижалась. Я сразу расслабился и навсегда полюбил джаз. После африканского они сыграли что-то невероятно дерзкое — их французский звучал настолько быстро, что я уловил лишь «молодость», 68-й, «протест», — чем вызвали восторг зала, даже у совсем юных слушателей. Ева поощрительно улыбалась и была почему-то опять в черных своих очках. Я предложил ей стул. Свое место. Выпить вина. Выпить пива. Сигару. Зажигалку. Она от всего отказалась, но улыбалась благосклонно. Я оставил надежды привлечь ее внимание — а зачем, она и так здесь, со мной, — и просто наслаждался, стоя рядом с ней. Солнце в двери в зал за нашей спиной постепенно катилось к закату, уходило от погони крестоносцев, пряталось в колодец дамы Жиро, спешило утешить ту теплом южной земли, а мы стояли с Евой и глядели то друг на друга, то на сцену, где сменяли друг друга музыканты и инструменты. Вторая группа отыграла лучше первой, но казалась более профессиональной и потому не такой натуральной, живой. Разница между ними — как между статуей и живой женщиной. Третья группа сыграла чересчур живо — они чересчур явно старались выглядеть естественными. Но в их составе великолепно звучала флейта. Она испускала волны любви и печали, и мы купались в них с Евой, не говоря ни слова. Изредка я со значением посматривал на нее — лишь когда она отворачивалась или смотрела на сцену — и сразу же опускал взгляд, стоило ей взглянуть на меня. Я вел себя как подросток. Самое удивительное, я не мог ничего поделать с этим, несмотря на значительный опыт обуздания этого волнения. Ева заставляла волноваться, и я с грустью думал после каждой песни о том, что момент решительного объяснения, который я намечал именно на эту мелодию, вновь сдвинут. Боялся ли я нарушить ее покой? Не знаю. Наверное. Куда больше я боялся того, что вызову ее удивление своими неуклюжими попытками объяснить то, что чувствую. Мне казалось, что я напугаю Еву. Время от времени я набирал в грудь воздуха, но, задержав его, таился, пока необходимость дышать не вынуждала меня сменить вино кислорода в своих старых мехах. Над нами летали звуки джаза, и в небе над Фиджаком уже зажглись первые звезды, а месяц покатился никому не нужным после введения евро сантимом куда-то в долину, и оттуда в ответ на музыку зарычали дикие кабаны и затявкали рыжие лисицы, а духи убиенных катаров возопили к небу, требуя стройных песнопений Богу вместо варварской какофонии джаза. Молодые помощники фестиваля, смеясь, разбежались по улочкам городка, обжиматься и целоваться, беспечно покуривая марихуану, и пить вино под стенами средневековой церкви. Как глупы русские, думал я с холодным презрением о соотечественниках, которые по телевизору искренне верят в конец Европы из-за того, что здесь, видите ли, устраивают музыкальные фестивали и художественные перформансы в церквях. Они так и не поняли Европы. Церковь и площади здесь сакральны не только для высокого, но и для низкого. Возвышенная любовь Европы соседствует на карнавале с обнаженной задницей, испускающей газы. Прелестная оружейница Вийона цветет, а после осыпается и оборачивается завядшей розой между ног старой проститутки. Низ и верх, сердце и срам. Да взять ту же Еву! Прекрасная готическая статуя — как оживает она, когда ест!.. С каким аппетитом жует она, сглатывая еду, опуская голову и обозначая свой и без того видный второй подбородок. Я видел! Она ест с аппетитом, она тихонько отрыгивает, чуть повернув голову в сторону, и она вытирает хлебом тарелку. Она промакивает лоснящиеся губы салфеткой и запивает жирную пищу красным вином. Ева ест и наверняка срет. Иначе для чего ей такой большой, круглый и массивный зад, а? Ева богиня и Ева смертная. Она и есть Франция. Она и есть — храм. Ева — собор. Церковь здесь — часть пейзажа, орнамента, деталь конструктора. Она не выделяется чужеродностью, как золотые купола церквей в России — сначала тщательно уничтоженных, а потом фальшиво реставрированных. В древней церкви Европы можно спать, отлить или трахнуться, потому что она — часть пейзажа. Как Гаронна, текут здешние карнавалы по улочкам древних городов, а церкви и замки — берега этих людских потоков, то веселых, то грустных. Мы пляшем в честь смерти или рождения, и мы трясем костьми искусственных скелетов, один из которых как-то воздели над процессией, после чего люди поверили в великого распятого мертвеца. Но Иисус появился позже европейского города, после древнего храма. Он — такой же гость в нем, как и мы, пусть и несколько дольше задержавшийся. Эти места… эти капища, принадлежали куда более древним богам, хтоническим сущностям, рощам прабогов, кельтских титанов. Ева — древний европейский континент. Она была, есть и будет. Какая ей разница, что я устрою на величественных мясистых куполах ее древних храмов: чтения, перформанс, инсталляцию, фестиваль, оргию или сатанинскую вечеринку? Она слепа и бездумна, я не больше чем пылинка на ее подошвах, грязных из-за того, что Ева сняла жавшие ей туфли культуры и цивилизации. Ева, ты первая женщина мира. Ты — фундамент новой жизни. Я слушал музыку, покачиваясь в жаркой ночи Пиреней, заползшей в зал, и людей не было, лишь на сцене мигали огоньки и хрипло выл саксофон, а я слушал дальний колокольный звон и замирал от восторга, когда ты случайно прикасалась своей щекой к моей. Ты была мокрой от пота. Должно быть, белье твое тоже взопрело. Я бы выжал его и слизал все капли, выпавшие на него росой. Каждая из капель пота Евы мерцала на ее висках жирной звездой. И я уже почти набрался храбрости взять Еву за руку и лизнуть прядь мокрых волос на ее щеке, как задребезжал особенно пронзительный гитарный аккорд, и под последние выдохи сакса музыка смолкла. Концерт закончился. Наступила полночь, хотя я поклясться был готов, что прошло не больше нескольких минут. Мы с Евой недоуменно взглянули друг на друга.