Ночь в Кербе - [13]

Как это контрастировало с величественным равнодушием Евы!

Ее взгляд скользил по всем нам, не задерживаясь ни на ком. Словно муха, которых здесь — инжир, инжир, Владимир, пояснил невесть откуда взявшийся и запропастившийся вновь Жан-Поль — вилось множество. Почему-то, меня это не раздражало. Может, все дело в том, что это естественного вида мухи — не жирные зеленые монстры, обитающие на помойках, — а безобидные легкие насекомые, приятного даже в чем-то вида… Они бегали по столу и вовсе не назойливо перелетали с одной тарелки на другую. Все дело в том, понял я, что это мухи-вегетарианки, мухи, питающиеся соком ежевики и слезами ореховых деревьев, ароматом лаванды и шалфея. От всех мясоедов несет дерьмом, и все вегетарианцы пахнут травами. Я осторожно принюхался к своему плечу — насколько это возможно на людях, делая вид, что ничего не происходит, — и решил бросить есть мясо. Ева с аппетитом намазала маслом кусок хлеба и оставила на его желтоватой поверхности отпечаток зубов. Я подумал, что, если нас вдруг постигнет внезапно всемирная катастрофа — может быть, не замеченный учеными вулкан в Пиренеях или гигантское суперцунуами со Средиземного моря, — то этот окаменевший от соли или пепла бутерброд может оказаться в музее будущего. По отпечатку зубов Евы будут изучать строение наших челюстей. Или, пожалуй, я бы залил янтарем этот хлеб. Заодно с ним и Еву. А еще мог бы пол…

— А она тебе нравится, — толкнула меня в бок довольная Кристина и улыбнулась.

Она сделала это так естественно, что я не разозлился.

— Это так видно? — спросил я.

— Еще как, — сказала Кристина, чей взгляд уже блуждал по лицу ее романтического вампира, потешавшего детей Жан-Поля какими-то фокусами с бумажками.

Руки его тряслись, фокусы выходили из рук вон плохо, и подноготная их понятна была даже мне, оставившему свои очки в Монреале. Но счастливое потомство немки и француза хохотало, обожая Каталина все больше и больше. Да и остальные тоже. Он, похоже, заставил забыть о своих мнимых горестях даже чету словаков, глубоко погруженных в какие-то университетские трения у себя на родине. В это время в проеме дверей показался заспанный брюнет — худощавый, бородатый, с весело блестящими глазами. Это был сам писатель Стикс собственной персоной. Его осыпали приветствиями и шуточками про Лету. Стикс с лёту отбивал подачи, что дало основания предполагать о его принадлежности к университетской профессуре писателя. Социальный антураж часто избавляет авторов от столь присущей нам социофобии. Так и оказалось, Стикс преподавал в университете Эдинбурга. Но он шел навстречу всем и каждому: едва узнав о том, что поначалу, в свободное от писательства и университета время, я в Монреале подрабатывал грузчиком, сразу вспомнил о своей семилетней эпопее баристы в Штатах.

— Кончилось все тем, что жена, повышенная до должности управляющей магазином «Беннетон» в нашем квартале, решила развестись со мной, — с хохотом поделился он.

— Ну, а еще дело может быть в том, что она всегда предпочитала чай кофе, — добавил он.

С румыном Стикс обсудил каких-то общих знакомых в дельте реки Дунай — великом хребте Восточной Европы, — а словаков утешил, рассказав о «преследованиях кого-то еще где-то там за нечто подобное». Я сразу решил, что Стикс — реинкарнация Меркурия, лукавого бога торговли, облаченного в македонскую шляпу и балканские сандалии. Он был приветлив со всеми, без желания втереться и вел себя с необычайным достоинством. Стикс прибыл из Сплита, а может, и Эдинбурга, хотя кто знает — вполне могло статься, что он прилетел к нам на крылатых сандалиях прямиком из кофейни в Бруклине. Такой мог явиться откуда угодно и как угодно. Посланец богов, Стикс принес благую весть и разбудил всех. Мы позавтракали и покатились гурьбой с лестницы в гараж, расселись по машинам. Я извинился и, словно забыв что-то, поднялся наверх. Проходя мимо стола, я тайком смахнул со стола недоеденный Евой хлеб и наскоро сжевал его у себя в комнате. Мне показалось, что я чувствую вкус ее слюны. Это был самый сладкий хлеб в моей жизни.

…О, Ева. Я все никак не подступлюсь к рассказу о нас с тобой. Я не боюсь его, и воспоминания о тебе сладки, как твоя помада. Ева, милая. Я просто оттягиваю настоящую встречу с тобой на страницах этой книги, как опытный обольститель тянет до последнего момент совокупления, как оставляют на потом самое вкусное. Я хочу тебя всю — сначала дышать воздухом вокруг тебя, потом снять с тебя пыльцу, грязь и пыль и скатать ее в шарики, потом вонзить в них фитили и зажечь огни у твоей статуи. Моя прекрасная Ева. Я люблю тебя. А может, я откладываю тебя, чтобы мы никогда не встретились — пусть мы не встретимся лишь в моих фантазиях? Может, ты настолько разбила меня, что я хоть и склеился, но уже не тот. Belle Parisienne рассказывала про такое — она видела комнату в музее, в которой все было разбитым сначала, а после склеено. Стол, стулья, посуда, фотографии… Я смеялся над этим, как над всем современным искусством, но теперь понимаю — я и есть такой музей. Встреча с тобой разбила меня, и хоть я собран и склеен, но я уже Другой. Я весь покрыт трещинками как земля Пиреней, и все они впитывают тебя — песни о тебе, мечты о тебе, воспоминания о тебе и мысли о тебе.