Ночь умирает с рассветом - [95]

Ежели панты отварить как надо, высушить на ветерке под сараем, а потом строгать помаленьку, настаивать на них водку, пить каждый день по рюмке — верное дело, все хвори, все недуги, как ветром сдует. Снова станешь молодым, прытким, до всего тебе дело и мысли веселые.

Василий бережно опустил панты в чан. Как узнать, когда их вынимать? Переварятся — пропадут... Он стал читать про себя «Верую». Два раза прочтешь молитву, и пора вынимать, остынут — и опять в горячую воду...

Когда все было сделано, Василий вспомнил: приходила Лукерья, велела освободить избу Елизара, теперь там будет жить какая-то докторша. Он запряг коня, перевез к себе барахло, которое накопилось у деда Елизара за долгую жизнь. После обеда надумал сходить к Нефеду, выпросить водки, настоять на пантах.

Маша вернулась из Красноярова к полудню, перетащила в избу свои узелки. Лукерья, Фрося, Катерина помогли ей приубраться. Семен привез дров, растопил печь, загремели чугунами — вместе пообедали.

— Посуду вымою, прибегу к вам, Лукерья Егоровна, — пообещала Маша, провожая гостей за калитку.

Она была счастлива, в Густых Соснах ей все понравилось — Лукерья Егоровна, Фрося, тетя Катерина и Семен — заботливый, дров привез. И Антонида славная. Вот бабка-повитуха противная, наверно, будет вредить, но ничего. «Нас вон сколько, неужели не одолеем одну-единственную злую старуху, — улыбнулась Маша. — Одолеем! Без трудности никакого хорошего дела не бывает». Она радовалась, что с первого дня нашлась работа, будто ее здесь ждали, будто все верят, что она может вернуть здоровье больным.

Маша не стала запирать избу, выбежала на улицу — ее ожидала у своей калитки Лукерья. Почти сразу столкнулись с Василием, который неторопливо шел к Нефеду. Маша взглянула на него и обмерла. Не помня себя, ничего не соображая, закричала страшным голосом:

— А-а-аа... а-а-аа!

Василий остановился, поглядел на нее тусклыми глазами в белесых, прямых ресницах, удивленно спросил:

— Ты чего, девка, дикошарая? Не в себе?

— А-а-аа... А-а-аа!.. — задыхаясь, кричала Маша, в остановившихся глазах у нее был ужас.

Василий плюнул и так же неторопливо пошел своей дорогой. К Маше подбежала Лукерья.

— Машенька, ты чего? — Лукерья обхватила ее за плечи. Маша замолкла, зубы у нее стучали, она не могла отвести глаз от удалявшегося Василия.

— Пойдем ко мне, Машенька, — ласково сказала Лукерья. — Пойдем... Ишь, как испугалась. Приблазнилось чего-то...

У Маши будто отнялись ноги. Прибежала тетка Катерина, с Лукерьей затащили девушку в избу. Губы у Маши пересохли, щека дергалась. Ей дали напиться, но вода только побулькала в горле и вытекла.

Луша сидела на табуретке возле кровати, держала Машину руку. Та прикрыла глаза, губы у нее шевельнулись.

— Ты чего?.. — наклонилась над ней Лукерья. — Не слышу я, погромче...

Маша открыла глаза, посмотрела на Лукерью и вдруг отчетливо выговорила:

— Вешатель... Убийца... Меня повесил.

Лукерья с тревогой посмотрела на больную, тихо сказала тетке Катерине:

— Бредит... В жару вся. Дай-ка сырую тряпочку на голову. — Она склонилась над Машей. — Успокойся, ничего такого нету, почудилось тебе... Усни, полегчает... Никакой это не вешатель, муж Антониды, Василий Коротких.

Маша снова затряслась, побелела. Из горла вырвался тот же хриплый, истошный крик:

— А-а-аа... А-а-аа!.. Спасите!

Она пришла в себя только под утро, задыхаясь и плача, рассказала Лукерье, Фросе, тетке Катерине, как Василий Коротких в Троицкосавске повесил ее и еще пять партизан, как ее спас от смерти фельдшер Иван Николаевич Машков. Он и сейчас живет в Троицкосавске.

В избе было тихо. Тикали ходики, всхлипывала Маша, которую била дрожь... Лукерья, Фрося, Катерина сидели молча, не зная что подумать, что сделать. На печке, уткнувшись лицом в подушку, беззвучно плакала Лелька.

Филипп Ведеркин забросил домашнее хозяйство, пропадал на постройке. Жена ругалась, он таращил на нее сердитые глаза, тряс бородой: «Что ты понимаешь, темная? Не для себя стараюсь, должность справляю... Опосля всем миром поклонитесь, спасибо скажете».

— Дурак, — отругивалась жена. — Пущай ревком брюхо надрывает, пошто тебе больше всех надо? Они, гляди, как: друг за дружку, и все на Петрушку.

— Слепая стала? — кричал в ответ Филипп. — Все стараются, удержу нет. И русские и буряты... Для детей нашенских.

Но разве бабу перетолкуешь, перекричишь? Филипп наскоро хлебал щи, бежал во двор, налаживал там упавший забор, накалывал дровишек и снова исчезал: ждали дела на постройке.

Спал Филипп плохо — не давала покоя забота о чужой беде, не мог придумать, как помочь Амвросию. Грызла дума, что арест попа подстроил Коротких, он — главный всему виновник... «Не стану молчать, — твердо решил он, наконец. — Расскажу Лушке, что знаю про оружие».

Филипп застал Лукерью дома. Вошел и с порога начал без всякого предисловия.

— Здравствуй, Лукерья Егоровна. Заявился по срочному делу, надо нам с тобой сыскать истинную правду, а то человека зазря загубим.

— Присаживайтесь, Филипп Тихоныч.

— Ладно, сяду, хотя долго находиться у тебя не могу, работы полно. Школу строить — не портками трясти. Так вот, слушай...