Ночь умирает с рассветом - [93]

— Тетя Луша! — закричала Лелька, что было мочи. — Да к нам же докторша приехала. К больному, говорит, Егорке. Ей-богу. С моей мамкой сидит, Егорку на руках держит. Он же давно оздоровел! И Фроська там. Бежим скорей!

Разве за Лелькой поспеешь?.. Лукерья торопливо пошла домой.

Фельдшерица оказалась молоденькой, лет двадцати, не больше.

— Здравствуйте, Лукерья Егоровна, — она стеснительно протянула руку. — Я Маша Белова, фельдшерицей к вам... Сказали, у вас сынок прихворнул.

— Здравствуй, Машенька, — с сердечной приветливостью ответила Лукерья. — Егорушка поправился... Ничего, без дела сидеть не будешь

«Народятся же такие красивые девки», — с маленькой женской завистью подумала Лукерья, разглядывая приезжую. Маша была беленькая, глаза большие, черные...

Обе они сразу понравились друг другу. Лукерья сбегала навестить Антониду, рассказала ей, что в село приехала докторица. пообещала привести: пусть поглядит, может, чего нужно... Подержала на руках маленького — хороший такой ребеночек...

Дома улеглись поздно, разговаривали. Луша и Фрося выспрашивали, как Маша жила в городе, долго ли училась. Леля сидела с открытым ртом, боялась пропустить словечко. Перед самым сном тетка Катерина спросила:

— А до городу, Машенька, ты где была, отец-мать кто у тебя?

— Погибли тятя и матушка... — неохотно ответила Маша. — Не надо сегодня об этом, в первый день... После расскажу. Когда-нибудь...

— Давайте ночь делить. — с грустью сказала Луша, вспомнив своего отца, братьев, — кому больше достанется.

Утром, чуть солнышко, она оделась идти в ревком.

— Ты, Машенька, поживи пока у меня, скоро мы тебя устроим как надо. Подойди-ка сюда, вон изба, из окна видно, — Лукерья показала избу Василия Коротких. — На днях освободится, вещички там одного мужика, он женился, ушел к жене. Родила она. Сегодня зайдем, вроде у нее все ладно, а поглядеть не мешает.

— А чего ждать? — встала Маша. — Пойдемте сейчас, Лукерья Егоровна. Дело такое, медлить нельзя

— Куда эдакую рань? — несогласно проговорила тетка Катерина. — Подумаешь, велико дело — родины. Маше отдохнуть надо с дороги, намаялась девка, натряслась на телеге. Пошто торопиться, там Настасья Марковна, понимающая старуха, не первого принимает, больше вас соображает в этом деле.

— Пойдем, пойдем, Лукерья Егоровна, — заторопилась Маша. — Целый век у вас жить стану, наотдыхаюсь.

Антонида обрадовалась ранним гостям. Она лежала в постели, похорошевшая, свежая, счастливая, худенькая, как девчонка. Сынок тут же, возле нее, на подушечке...

— Ой, хорошо, что пришли. — улыбнулась она. — Садитесь поближе, поглядите сыночка. Славненький, правда?

— Славненький. Агу, маленький.

— Если развязать, ручки топорщит... А уж умненький! — Антонида тихонько засмеялась. — Такой умненький, такой умненький... На глазах растет. Вот отец приедет...

— Куда он уехал? — поинтересовалась Лукерья.

— Да тут, неподалеку... — Антонида смутилась. — Дело тут одно... — Она негромко крикнула: — Настасья Марковна! Тащи самовар, привечай дорогих гостей.

Пригорбенькая Настасья Марковна принесла самовар, молоко, чашки, села к окошку, принялась разглядывать фельдшерицу.

— Насовсем к нам пожаловали? — спросила она недовольно.

— Совсем, — кивнула головой Маша. — Пока одна на три деревни, на бурятский улус, забыла, как называется...

— Ногон Майла?

— Ногон Майла. А потом еще два фельдшера подъедут.

— Пошто так много? — удивилась Настасья Марковна. — Мы с вами вдвоем управимся: вы станете больных лечить, я — родины принимать.

— Не знаю... — растерялась Маша. — я ведь акушерка, это мое дело — детей принимать. А вы, не знаю как...

— Погоди, милая. — Горбатенькая решительно встала. — Ты чего городишь? «Не знаю как...» Ты соображаешь, чего городишь? Да ты откеда заявилась на мою голову, красавица писаная? Да на что ты мне сдалась, эдакая? Сколько годов одна управляюсь... Не надобно мне тебя, я сама. Меня все знают, все почитают. Я, вон, у Лукерьи Егоровны сыночка на свои ладони приняла, Егорушку... Сопли подбери, дохтурша. Тебе еще в куклы играть. Катись, милая, отсель по-хорошему, покеда я ласковая. Катись, а то всех баб супротив тебя подниму, они тебя живенько, они тебе косички порастреплют, дорогу в город не вспомнишь.

Она говорила быстро, лицо раскраснелось, грозила сухоньким кулачком.

Маша молча смотрела на нее, слушала. Лукерья перебила старуху:

— Потише, бабушка...

— Чего, потише? — закричала повитуха. — Она не твой хлеб жрать приехала, не у тебя кусок отымает. — Бабка повернулась к фельдшерице. — Чего глазищи бесстыжие выкатила? Кто тебя звал сюда, беспутая?

— Я с назначением, — сказала Маша. — Запрещаю вашу вредную деятельность.

Настасья Марковна брякнулась на стул, как сраженная.

— Ты чего, доченька, произнесла? — спросила она с удивлением. — Запрещаешь? А подумала ты, девка, как станешь жить без моей поддержки, а?

— Нет, Настасья Марковна, — рассмеялась Маша. — не подумала я об этом.

— Оно и видно. Станешь мне поперек дороги, я тебя со света сживу.

— Ох, не легко это, Настасья Марковна, — усмехнулась Маша. — Не такие пробовали, пострашнее, а живехонька, ничего не сделалось.

— Не обижайте старушку, — попросила Антонида. — Она всем деревенским бабам первый друг.