Ночь умирает с рассветом - [92]

Ревком установил, кому работать на постройке, когда приводить лошадей.

И застучали топоры.

В эти дни у Лукерьи грянула большая радость: пришло письмо от родных братьев — Иннокентия и Ивана из Москвы, где они обучаются на военных курсах. Лукерья разволновалась, долго не осмеливалась разорвать конверт — держала письмо перед собой на столе, испуганно глядела на черные почтовые штампы...

— Аж из самой Москвы! Душа замирает...

Наконец, решилась. Письмо было написано чернилами, в два почерка — оба, видать, старались — и Кеха, и Ванюха... Сначала, как и полагается, шли поклоны всем деревенским. «Пишем, Луша, на твое имя, а то батьки однако опять нет дома, который год с винтовкой. И Петька такой же. Ты, сестренка, у нас всему хозяйству голова...» Тут Лукерья всплакнула. Братишки спрашивали как нынче отсеялись, какая в селе жизнь, какая стоит погода. О себе писали, что находятся в кремлевских курсантах, один раз Кеха стоял на часах у кабинета даже самого Владимира Ильича Ленина, а тот будто спросил, из какой он губернии, поинтересовался сибирскими морозами.

Братья желали тяте, Луше и Петру хорошего здоровья. В конце письма, в уголке, было приписано кривыми строчками: «Живет ли в селе тот гад, которого мы притащили из тайги?»

Лукерья не знала, как успокоиться. «Ничего не ведают братики о здешней жизни, не знают про наши тяжелые утраты», — с болью думала Лукерья, и снова перечитывала письмо. — «Кеха самого товарища Ленина видел, — думала она, — разговаривал с ним. Вот, как ему подфартило...»

Когда первый раз читала письмо, не придала значения кривым строчками в углу листка. Только потом сообразила, что это про Василия Коротких.

Письма заставляют размышлять, беспокоят душу и сердце, пробуждают воспоминания... Получишь коротенькое, будто нескладное письмецо, а сколько оно всяких вестей принесет! Прочтешь раз, прочтешь другой — и замечтаешься, словно наново проживешь былые годы: погорюешь давним, уже позабытым горем, порадуешься ушедшими, словно потускневшими, радостями... И хорошо станет — сладко и немного грустно. А то такие случаются письма — заставляют смотреть вперед, загадывать на будущее. Бывает еще, что в конверт как бы вложена одна только черная краска: все тебе представится в темном свете — сумрачное, печальное, тяжелое.

Лукерья получала в своей жизни только четыре письма — от мужа, от отца, одно написали те же Кеха и Ванюха перед отъездом в Москву. Это были хорошие, ясные письма. Они сладко трогали сердце, были полны живых, разноцветных красок.

Лукерья легла в тот вечер поздно, крепко прижала к себе сына. «Вот, — улыбалась она, задремывая, — дяди твои письмецо прислали, Егорушка. И не знают они, какой ты у меня хороший... Расти, сынок, после и ты в Москву поедешь, учиться. Не на командира, а на доктора, людей лечить... Вот мы с тобой про все дядькам твоим отпишем».

Только заснула, в окно застучали — прибежала перепуганная Леля: с тетей Антонидой плохо, она шибко кричит, пора звать бабку Настасью Марковну.

— Беги, Лелька, — затревожилась Лукерья. — Беги за бабкой, а я мигом к Антониде.

— И я с тобой, — засобиралась Фрося.

Они вернулись домой под самое утро: все обошлось благополучно. Антонида родила сына.

Дни выдались один богаче другого, что ни день — какая-нибудь новость. Лукерья и Фрося прибрались по дому, почаевали, хотели идти в ревком, а в ворота — незнакомый гость: из города приехал славный такой усатый мужчина, налаживать в селе потребительскую торговлю.

— Здорово! — засмеялась тетка Катерина. — Это чего же будет? Выходит, нашему Нефеду конец?

Гостя накормили, напоили чаем. Условились, что он сходит в лавку, поглядит как Нефед барышничает. Про кооперацию никому пока говорить не надо.

Вечером по деревне с гармошкой ходили комсомольцы. Парни и девчата складно пели:

В Богдатском хребте Забайкалья

Жестокая битва была,

Мы там защищали свободу,

И кровь там рекою текла.

На нас наступали японцы,

И грозно стучал пулемет,

Не раз мы ходили в атаку,

У них отбивали хребет.

<Часть текста отсутствует. В этом месте в электронной версии журнала не было двух страниц>

Глава шестая ИСТЕЧЕНИЕ ЖИЗНИ

У Фомы Семушкина пятистенная изба — еще дед строил, когда вышел с каторги на поселение. Дед был умельцем — по карнизу пущена узорчатая резьба, обвершка на воротах тоже резная. Даже баня во дворе с резьбой. Должно, веселый был человек дед Фомы Семушкина — и каторга не сломила.

Фома согласился пустить кооперацию к себе на квартиру, отдал в наем половину избы, завозню с погребом, сарай. Изба рядом с лавкой Нефеда, местечко куда с добром, лучше не придумаешь.

— Беда, паря, смеху станет, — ворчливо сказал Семену Фома. — Нефед прлдет открывать лавочку, а возле — потребиловка, заходи, кто хошь, все товары дешевые. В голос завоет.

Лукерья хотела пойти, поглядеть на свою пшеничку, землица у нее неважная, правда, вспахана, заборонена неплохо — Семен и Петр Поломошин помогли — без мужской руки какое хозяйство. Да и на постройку школы надо было зайти. Она накинула на плечи платок, но тут в ревком заявилась Лелька. Ну Лелька зря не прибежит, значит, что-то стряслось

— Чего, востроносая?