Ночь умирает с рассветом - [96]

Филипп рассказал, как по ранней весне увидел ночью в окошко — Васька Коротких с какими-то мужиками толчется возле колокольни. И кони с телегами при них.

— Ночка была темная, они передо мной не то, чтобы как на ладошке, а маленько видно. Я вышел во двор — чего, думаю, творят? А самому спать охота. Нет, думаю, погляжу, выспаться времени хватит... Тут зачинают они что-то таскать в подвал. С телеги, понимаешь, и в подвал... Гляжу — винтовки. Ах, туды твою, думаю, вооружение. И Васька с ними пластается, таскает. Я ничего не упускаю... Ну потом Васька подвал, видно, запер, и за ручку с мужиками. Те на свои телеги и — прощевайте, Густые Сосны.

— Чего же вы молчали до сих пор, Филипп Тихоныч?

— А черт его, дурака, знает... — развел руками Филипп. — Думал, чужие винтовки на сохранение ему привезли что ли... И то надо бы сказать... Затмение нашло, вот и молчал...

Не скажешь ведь, что побоялся. Этому Ваське из винтовки не гусей стрелять по весне... Не для одного человека такое вооружение, на целую, видать, шайку. Вымолви супротив какое словечко, сам себя после не сыщешь... Что-то затевается, а какой будет конец — непонятно. Похоже что красные одолеют, но ведь всякое может стрястись...

— Где он, собака, ключ сыскал, вот что удивительно, — после тяжелого молчания вздохнул Ведеркин.

Ключ... Лукерья вспомнила, как при обыске Антонида сказала, что вместе с Василием взяла в подвале стекло для школы... Неужели Антонида знала про оружие?

— Васька в этом деле всему вина. А вы — попа за жабры: за решеткой аллилую поет.

Лукерье представилось, как Василий тогда сказал, что Амвросий припас оружие для мятежа. «Я тихо живу... Ни богу не грешен, ни людям...» Перед глазами стояла насмерть перепуганная фельдшерица Маша, в ушах звучал ее страшный рассказ.

— Васька подстроил, — твердо сказал Филипп. — Пономарь... С такой свинячей душой не звонить возле самого неба, а как тарбагану — в земле рыться. Видала, как попу напакостил?

— Да зачем же он?

Филипп удивился Лукерьиной недогадливости.

— Как — зачем? Надумал внедриться в поповский дом — и все. Попа за шкирку, на поповне женился, хоть она и того...

— Это его ребенок.

— Брось, Лушка, то-есть, Лукерья Егоровна... Ихнее супружество — не нашего ума дело, а попа вызволить из беды, это непременно. Теперь соображай, как и что, а я побегу, без меня там, на постройке-то, все дело стоит.

— Погодите, Филипп Тихоныч. — Лукерья положила сына в люльку. — Нельзя так: «соображай, а я побегу...» Надо было раньше сказать про оружие. Амвросий, может, в тюрьму не попал бы...

— Выходит, моя вина, что он за решеткой?

— И не знаю, как...

— Ты, Лушка, не бреши. — Филипп утер рукавом вспотевшее лицо. — Я и осерчать могу.

Лукерья села к столу.

— Серчать — простая штука, дядя Филипп. Ежели из-за всего станем серчать друг на друга — делу навредим. Нам надо за правду стоять. Выходит, все мы повинные, доверчивые очень... Тихий, мол, богобоязненный, без вреда живет... А оно вон чем обернулось.

— Это верно, — сказал Филипп, подумав. — Общая вина имеется, не один я... Хотя, надо мне было раньше сказать, это я признаю... Теперь я его, гада, допеку, хлебало ему раскровяню.

— Что вы, Филипп Тихоныч... И не думайте. Пронюхает — не станет дожидаться...

— Да я его...

— Филипп Тихоныч, — Лукерья пошла на хитрость. — Без вас прямо не знаю, как быть в такой трудности. Здесь толковая голова нужна... Без шуму надо... Какое ваше соображение?

— А такое мое соображение, — ответил Филипп, чуть успокаиваясь, — пока надо молчком. Чтобы ни-ни... Пущай гад ничего не ведает. А ты давай в город, расскажи, как и что, мол, схватим и доставим в лучшем виде. Про меня можно и не болтать, просто скажи, что все разъяснил Ведеркин Филипп Тихоныч.

— Спасибо, Филипп Тихонович, так и сделаю.

— Гляди, виду ему не показывай, — наказал Ведеркин. — Ежели что прознает — поминай, как звали. Такой верткий гад, из рук выскользнет. Ну, прощевай, некогда мне лясы точить.

Лукерья проводила его до калитки, сказала с поклоном:

— До свиданья, Филипп Тихоныч. Заходите.

Филипп ушел. Лукерья тяжело задумалась. «Как трудно бывает сразу угадать человека — хороший он или плохой... Случается, правильно попадешь, а то и мимо... Один — весь на виду, а другой притаился... Вот и Коротких. — Лукерья встала, походила по избе. — Правда, в город надо. В каждом деле своя голова нужна, но тут одной нельзя. Кого я в городе знаю? Иннокентия Ивановича Честных. Он как-то спрашивал об этой падлюге. Что он спрашивал? Кажется, какой мужик Василий Коротких. Вот, и поеду к Иннокентию Ивановичу...» Тут Лукерья вдруг вспомнила, что Честных — шурин Василия Коротких. Как же быть? — Ей пришла в голову страшная мысль: «А что, если они заодно? Расскажу, а он упредит гада...» Она похолодела. «Не похоже, что предатель, но ведь в душу не влезешь...»

Она ничего не успела решить — пришли Фрося и Поломошин.

— Направлялся, Лукерья Егоровна, к тебе, да по дороге Фросю догнал. Вместе вот...

— И ладно, давайте чай пить; сейчас и тетя Катя с Лелей придут, у соседей они.

Петр смотрел на Лукерью, на Фросю и улыбался.

— Ты чего? — спросила Лукерья. — Ровно именинник...