Ночь умирает с рассветом - [31]

Цырен объяснил жене и дочери все, что сказал Егор.

— Иди, Лукерья, отхлебни маленько за здоровье наших красных героев, за боевое счастье. И вы тоже выпейте. Полагается. — Он налил женщинам. Ну, мэндэ!..

Скоро в избу набилась чуть не вся деревня — каждому хотелось поглядеть на Егора, который сколько лет воюет. У многих в сражениях были мужья, братья, отцы. Сдерживая густой бас, Егор отвечал на вопросы.

— К концу дело идет, к завершению. Скоро все дома будут, Семенова из Читы выкурят — и все...

— Голодуха, паря. Ни хлеба, ничего нет, — с тоской в голосе пожаловался бывший солдат Калашников. — Посеяли мало, кое-как...

— Наладимся, — уверенно сказал Егор. — Руки не отсохли.

— Большевики граблят, — взвизгнул Лука, протискиваясь из сеней в избу. — Последнюю корку отымают. У меня дети хворые, баба лядащая, с печи не слезает.

— У тебя на десять годов хлеба припрятано! — отрезал Калашников.

— Детей, бабу сам изувечил!

— Скупилянт! — голосисто закричала солдатка Наталья. — Из хлеба самогонку гонишь! Мужиков спаиваешь, окаянный!

— Кулачье отродье!

— Ладно, граждане, — попробовал успокоить сельчан Егор. — Разберемся, мы теперь сами — власть.

Кричали, курили, плакали и ругались чуть не до света. Когда разошлись, Луша вскипятила для своих самовар.

— У меня в тороку сахар, тащи сюда. Сухари белые там же, давай на стол. Как у буржуев! — рассмеялся Егор.

Должид настежь открыла дверь, подмела пол. Из избы на улицу клубами повалил густой махорочный дым.

Женщины забрали шубы и дохи, ушли спать в сарай. Сваты остались в избе.

— Завтра, паря, уедем, — проговорил Цырен, подсаживаясь к Егору. — Тебе отдыхать надо, но послушай маленько. Дело большое есть...

— Раз дело, какой сон. Давай, говори.

Цырен рассказал Егору, что в бурятских улусах неспокойно. Бывший зайсан Дондок Цыренов собирает богачей, похоже, что они вооружаются. Будто, хотят укочевать в Монголию, кое-кто уже удрал. Подбивают середняков и бедноту. Режут скот, чтобы не достался большевикам. Ламы ходят по домам, по юртам, сулят всякие беды, гнев богов.

— Однако, паря, долго еще стрельба будет, — вздохнул Цырен, — Даши Цоктоев, который вернулся с фронта, стал говорить против богачей, у него ночью дом подожгли, чуть дети не сгорели. Дондок хвалится, что его люди скоро начнут убивать по улусам всех красных. К нему и дальние богачи ездят, сговариваются... Барона Унгерна вспоминают, говорят, у него сила.

— И в русских селах тревожно, — проговорил Егор. — Кулаки прячут хлеб, убивают уполномоченных. Недавно бандитская шайка отбила обоз с продразверсткой, порубила продармейцев. Из города понаехали меньшевистские прихвостни, всякие эсеры, сбивают крестьян с толку. Кулаки хоронят по задворкам оружие, в банях льют пули, картечь. Добра от них не жди... Похоже, готовятся к мятежу. Да, до мирной жизни далеконько, видать... Дремать нельзя... Не знаю еще как в родной деревне дела. Тоже не мало вражины однако. В общем, сват, надо готовиться к новым боям.

— Вместе надо готовиться. Если улусы и деревни вместе — нас никакая сила не одолеет. Народная власть крепко будет стоять. Вместе будем готовиться. Вместе драться.

Глава третья КРЕСТ ГОСПОДЕНЬ

Отзвонив к обедне, Василий спускался с колокольни и чуть не всю службу простаивал на коленях. Народу в храме бывало не густо. Когда священник возглашал «аминь!» — Василий кидался прибирать к месту облачение, кадило, наперсный крест...

Из церкви они выходили вместе, Амвросий частенько зазывал Василия к себе. Придут, отец кликнет Антониде, чтобы собрала пожевать, придирчиво оглядит, не забыла ли поставить чего из еды, кое-как перекрестит стол, со смешком пробасит:

— Да ясте и пиете на трапезе моей, во царствии моем. — Повернется к дочери, прикрикнет: — Не фырчи, Антонида, не мною сие измышлено, в евангелии от Луки сказано...

Василий прижился в доме попа, почувствовал себя вроде своим. Антонида относилась к нему после болезни, после вести о гибели жены с состраданием. Отец Амвросий отводил душу разговорами об охоте, о рыбалке, о том, кончится ли, наконец, война. Василий один раз осторожненько ругнул большевиков. Амвросий по-мужичьи грубо оборвал:

— Не лезь, ежели не понимаешь. Большевики соли тебе на хвост не насыпали.

Василий закатил под лоб глаза, залепетал:

— Что вы, батюшка... Я не супротив, так только, к слову... Мне што — пущай...

Он никак не мог разгадать, что у попа на уме.

— Батюшка, — искательно проговорил за чаем Василий, — я вот что соображаю. Кругом смута, темное время. Идет смертоубийство, скотской бойне подобное... Паства мечется, аки овцы безмозглые.

Амвросий сердито дернул головой:

— Говори натуральными словами, а то слушать противно. Чего удумал?

— Не серчайте, святой отец. Вот какая мечта посетила: пособите людям осмысленно разобраться, что к чему.

— Не пойму, чего тебе надобно.

— В превеликом смятении находимся без пастырского научения. Аки корабль без руля, без ветрил.

Амвросий побагровел, но сдержал себя, почти спокойно сказал:

— Какого лешего тянешь из меня душу? Говори, чего надобно?

Василий суетливо закрестился

— Не хитрое дело, батюшка. Скажите прихожанам проповедь, куда, в какую сторону кинуться. А то люди в сумлении: здеся красные, здеся белые, тута американы с японцами. Унгерн себя показывает... А другие говорят — атаман Семенов всему голова.