Низверженное величие - [34]

Филов был педант и старался быть педантом во всем. Старая привычка ученого, который любой найденный осколок должен осмотреть со всех сторон и подробно описать, сказывалась и теперь. С такой же точностью вел он и записи в дневнике, но только в ином плане: подробности были не так важны, как крупные вопросы и крупные факты. Смерть царя побудила его вспомнить все: комнату, врачей, Севова, себя, князя, царицу, Евдокию, появление Габровского, медицинский протокол и докторов Кирковича, Рассолкова, Пончева, Даскалова, Александрова и Балабанова. Бледное лицо Его величества, открытые глаза и открытый рот, свое объятие с князем, сокрушенную царицу и изворотливую царскую сестру, которая сказала ему: «Сегодня, господин Филов, вам надо хорошо владеть собой». Канцелярию, где генерал Михов составил обращение о смерти царя и о воцарении Симеона… Филов писал, но чувство, что кто-то смотрит через плечо, не покидало его. Этот некто упорно нашептывал ему: быть сдержанным, внимательным, не входить в подробности и не забыть дать объяснение отсутствию царского завещания. Вопрос о нем будет волновать многих людей. Филову было ясно, что он не может сказать правду. Она причинила бы вред многим заинтересованным лицам, включая и его самого. Если проболтаются, то он не поручится за доброе окончание своей карьеры. Теперь, когда выборы регентов прошли, когда Конституция была хитро обойдена, ему надлежит оставить грядущим поколениям очень неясную версию об этом завещании, в которой будет преобладать мысль, что оно не существовало. Но как объяснить желание царского камердинера встретиться с ним наедине, где-либо вне дворца, чтобы сказать ему что-то очень важное? Ведь, по словам Севова, лишь камердинер знает об утаенном завещании. Если начнут болтать, то выяснится, что он, Филов, не хотел его выслушать. Хорошо пока то, что камердинер больше не появлялся и не напоминал о себе. Похоже, Севов сделал все как надо…

Не худо бы дописать и о слухах, которые вскоре распустил Севов, будто в разговоре с доктором Александровым царь сказал, что он серьезно болен, а завещание все еще не сделано, и что на это доктор возразил: «Не думаете ли вы о смерти?» Об этом надо сказать, чтобы отвести внимание от заинтересованных… Но кто, в сущности, заинтересован? По словам Севова — он сам, Филов, князь и Евдокия… Севов напомнил ему, что в завещании говорилось о сохранении Конституции, о новых, более умных людях в правительстве. Выходит, царь не считал его, Филова, умным? Филов провел рукой по разгоряченному лицу. Но как же считать его умным, когда он старался не сердить царя и во всем с ним соглашался? Разве они не вместе впрягали болгарскую колесницу в планы огромных притязаний Германии? Разве не от имени царя он, как премьер-министр, настаивал на ликвидации партизан?! Какой же он тогда умный? Дурак он, но пути назад нет!.. И все же, правда ли это? Филов не мог проверить все лично. Важно было, что предложение Севова полностью его устраивало. На подробности времени не хватало. Предстояли похороны, встречи и проводы делегаций, беседы с народными представителями и различными группами. У него был определенный страх перед оппозицией. Никола Мушанов уже засуетился, от него не отстает и Кимон Георгиев, этот хочет, чтобы Конституция строго соблюдалась, настаивал на созыве Великого народного собрания и, кроме того, не поддерживал выдвижение кандидатуры князя на регента. Как знаток, он попытался напомнить Филову проект закона о престолонаследовании, выработанный до рождения Симеона. В нем предусматривался переход престола не к князю Кириллу, а к Марии Луизе.

Встреча с князем тоже должна найти свое место в дневнике. Он, Филов, попросил его не нервничать из-за огорчений, причиняемых оппозиционными депутатами, и не удержался сообщил ему, что германские представители, приехавшие на похороны, определенно высказались за кандидатуру князя. И даже Бекерле посетил его с той же целью.

Надо было бы помешать и распространившейся молве, будто дворцовые врачи не отнеслись с должной ответственностью к болезни царя. Даже когда его стошнило, и тогда они остались равнодушны. Филов не знал, вспомнить ли, как царь сказал Марии Луизе, когда в последний раз ехал из Бистрицы в Софию, что, возможно, он больше не вернется. Одна такая фраза вызвала бы множество интерпретаций. Тогда логичной стала бы вероятность, что он сам наложил на себя руки, угнетаемый непосильными тайнами и тревогами, которые можно истолковать в духе врожденного ясновидения или предчувствия краха.

Филов перестал писать и задумался. Представители германского правительства, приехавшие на похороны, не упускали случая заверить его, что, возможно, немцы и оставят некоторые территории большевикам, но никогда не пустят их на Балканский полуостров, стратегическое значение которого они очень хорошо понимают. Эти частые уверения начали беспокоить его, но, верный старой поговорке «Полюбится сова пуще ясного сокола», он решил не слишком углубляться в тревоги. Англия и Америка никогда не позволят большевизму захватить Европу. Ведь тогда настанет конец цивилизации.