Низверженное величие - [33]

— Господа, ну, давайте-ка посмотрим, чем нас так взволновала Италия…

Служащие регентской канцелярии молчали. Начальник встал и подал ему заранее подготовленную папку… Князь Кирилл небрежно взял ее и отправился в кабинет. Он долго перекладывал папку из руки в руку, не любил он документов, книг, чтения. Раскрыл твердые корочки. Донесение показалось ему довольно длинным, читать не хотелось, и потому он нажал кнопку звонка. Снова появился шеф канцелярии, слегка склоненный, безупречно одетый по последней моде.

— Ну-ка, садитесь, давайте посмотрим, что именно их обеспокоило…

Начальник канцелярии взял папку. Сообщались некоторые подробности об отстранении и аресте Муссолини, о подписании Италией капитуляции, о роли короля Виктора Эммануила III и маршала Бадолио. Высказывалось предположение, что, как только западнее страны укрепятся на итальянской территории, они попытаются бомбардировать наши города. Эти сведения были присланы послом Драгановым, который находился в Берлине. Сообщались и другие подробности, был и такой полувопрос: как следовало бы в этой ситуации проводить беседы… Он не объяснял, с кем и какие беседы, но что-то явно имел в виду…

Князь Кирилл лениво постучал пальцами по столу, положил ручку на чернильницу и как-то неопределенно сказал:

— Драганов преувеличивает… Самолеты… Города… Пустое дело. А об Италии пусть заботятся другие! Макаронники… — И он встал, давая понять, что разговор окончен, но тут же добавил: — Скажите, что я уехал и не буду в Софии два дня…

Он даже не дождался, когда шеф канцелярии выйдет. Указал ему, куда положить папку, и поскорее покинул кабинет. В Софии был довольно солнечный день. Князь огляделся, чтобы понять, пришел ли его шофер, не нашел его и позвал дежурного. Молодой человек, одетый в кожанку, в пилотских очках, открыл князю дверцу и сам сел за руль. Князь сказал:

— Во дворец.

Кирилл спешил переодеться. В особом кабинетике одного весьма фешенебельного заведения его ждали игроки в покер. Об этом договорились еще три дня назад. Когда он вошел во дворец, его поразила полная тишина. Черные знамена, приспущенные перед входом, еще более нагнетали ее. Продолжался сорокадневный траур. Князь пересек салон с намерением зайти в канцелярию на верхнем этаже, но остановился. На сегодня хватит ему одной канцелярии. По его мнению, он уже вполне отработал то, что надо.

Поколебавшись, куда же идти, он снова взглянул вверх и увидел Евдокию, которая явно ожидала его.

— В чем дело? — спросил он.

— Я жду тебя с утра, — был ответ. Ее черное траурное одеяние почти касалось пола, лицо еще сохранило морской загар после отдыха в Евксинограде, и потому, несмотря на траур, она выглядела свежей и не по годам молодой.

Кирилл поднялся по лестнице с видом ужасно переутомившегося человека.

— Ты ждешь меня!.. Всюду все меня ждут!

— Тебя ищет господин Филов.

— Знаю. Не столь это важно… Я уже был… Опять о капитуляции макаронников… А где наша?

— Мы с царицей были на заутрене, а потом она поехала к детям в Царскую Бистрицу… Измучилась, бедняжка…

— Ладно, ладно! — пренебрежительно махнул князь рукой. — Она в печали о своих. Кто знает, что еще будет с Виктором Эммануилом. Гитлер так просто не оставит арест дуче.

— Это не коридорный разговор! — сказала Евдокия и взмахом руки пригласила его следовать за собой.

18

Фрау Бекерле ушла вместе с Китой. Богдан Филов снова сел за дневник. Много чего надо еще записать. Он решил поработать допоздна, чтобы продумать то, что произошло, сделать выводы для себя и выводы о тех людях, которые после смерти царя и в период избрания регентов доставили ему неприятные хлопоты. С девятого-десятого августа по двадцать первое сентября он не вел записей, и потому надо было день за днем восстановить образы, слова, высказанные и невысказанные намерения, ссоры с людьми. Надо суметь описать все так достоверно, как это было на самом деле. Он придавал дневнику — живой памяти — большое значение, надеясь, что он поможет ему в будущем при написании развернутых мемуаров. Сколько людей терзали свой мозг воспоминаниями, но, когда надо было вести регулярные записи о прошлом, они не смогли стать добросовестными регистраторами и быть по крайней мере точными. Он не хотел, чтобы в его мемуары прокралась глупая претенциозность и легковесность мадам Султаны Рачопетровой, которая идет по острию злободневной сплетни и неприкрытого удовлетворения своим положением любимицы царя. Он хорошо знает, что никто не продержится на кончике иглы всю жизнь, знает, что такая же участь ожидает и его и, когда он останется наедине с собой, без государственных забот и друзей, тогда дневник поможет восстановить часть болгарской истории.

Филов открыл окна в кабинете. Повеяло вечерней сентябрьской прохладой, легчайший ветерок прошелестел бумагой на столе и затих. Странное одиночество заполнило его душу, апартаменты, мир. На улице царила необычайная тишина, отдаленные детские голоса не нарушали ее — их звуки долетали сюда приглушенными, неясными. Богдан Филов вдруг почувствовал, как непонятный страх вползает в душу, и ему даже почудилось, что кто-то вышел из комнаты. Он закрыл окно, зажег настольную лампу и легонько приоткрыл дверь. В холле никого не было. Собака лежала на ковре, голова между передними лапами, глаза светятся хитро и лениво. Как только хозяин позвал ее, она радостно отозвалась. Похоже, и ей не нравилась тишина. Погладив ее длинную белую шерсть, новоиспеченный регент взял золотую ручку и наклонился над чистой страницей.