Низверженное величие - [32]

И сведения, и отзывы подтвердились. Бекерле был неразговорчив, но стоило коснуться его деятельности во Франкфурте и Мюнхене, как младенческое лицо посла оживало, холодные глаза по-детски озарялись и его длинные руки не могли спокойно оставаться на одном месте. Он гордился своей прошлой деятельностью обер-группенфюрера и шефа полиции в этих городах, где у него было более ста тысяч последователей, его личных почитателей. Будучи почти двухметрового роста, он ходил несколько деревянной военной походкой, и это делало его смешным в глазах окружающих. В отличие от него, жена была широка в кости, скуласта, со светло-русыми волосами. Эти волосы резко контрастировали с черными большими глазами и очень крупными мясистыми губами. Она любила их прикусывать, а когда говорила, они двигались как-то неестественно. Из-за этого фрау Бекерле казалась чрезмерно театральной. В сущности, ее прошлое было связано с артистической средой, и она не скрывала его, а, напротив, гордилась этим. Ее звучный, немного мужской голос, пристрастие к своеобразной одежде усиливали общее впечатление артистичной экстравагантности. Она одевалась по каким-то своим законам моды: носила тонкие летние платья под кожаное пальто или платья ручного плетения с причудливыми цветами. Это шокировало вкусы софийских дам, и их злоязычие часто не оставляло ее в покое. Филов знал, что Кита и даже Ее величество царица не могли удержаться, чтобы не позлословить на ее счет. Фрау Бекерле была очень разговорчива и редко предоставляла своим собеседницам возможность высказаться.

Богдан Филов прикрыл за собой дверь в кабинет и вышел в холл. Он хотел узнать, как себя чувствует ее супруг после путешествия в Чамкорию и были ли немецкие представители довольны оказанным им вниманием, хотя сам он лично не мог принять участия в их программе, которую готовили военный министр Михов и посол Бекерле… Он не смог себе отказать и в том, чтобы напомнить двум женщинам о трауре по случаю кончины царя. Пианино должно молчать целых сорок дней…

17

Князь Кирилл проснулся поздно и долго лежал, задумчиво глядя в потолок. Рильский день за опущенными занавесями был мутным, дождливым. Князь слышал стук капель и потому не спешил вставать. Охотничий замок, построенный по желанию его отца, имел свои удобства и неудобства. Надо было, увы, обязательно топить камины, но зато замок находился очень далеко от любящей посплетничать софийской знати. В окружении суровых гор, так сказать вблизи от волчьего воя, князь любил ходить с ружьем в руке и наблюдать, как испарения создают нереальный мир, населенный сернами, фазанами и глухарями, этими влюбленными пернатыми дурачками. Кириллу не нравилась сентиментальная любовь, и потому он с таким пренебрежением подумал о глухарях. Своим влюбленным друзьям он часто рассказывал старый, потрепанный анекдот о сучке, у которой спросили, какого кобеля впустить к ней, и она ответила: «Шаро…» Но всех кобелей, которые ожидали снаружи, звали Шаро. И она это знала. Анекдот побудил его громко засмеяться, словно он изрек невесть какую мудрость. На эти дни он привез одну из своих приятельниц и теперь, проснувшись, хотел придвинуть ее к себе, но ее не оказалось на месте. Он нашел гостью в столовой за завтраком. Она велела принести два прибора и стакан теплого молока для Кики и затем глуховатым голосом произнесла:

— Словачка хороша, но эта кикимора, которая осмелилась сняться нагишом, — ее куражу можно позавидовать.

Приятельница говорила о двух любовницах отца. Кирилл широко улыбнулся, но ничего не сказал. Словачка была совсем молодой, а кикимора состояла в браке с царским генералом, и у Фердинанда был с нею долгий роман. Эти фотоснимки находились тут потому, что сыновья ничего не поменяли в спальне, точнее, Борис, который один только и спал в ней. Сегодня впервые после его смерти в царской кровати провел ночь Кирилл, воспользовавшись правом регента. Его брат, который не любил отца, как, впрочем, и отец не любил его, не тронул ничего из вещей старого Кобурга, лишь передвинул в незаметное место две фотографии. Князь Кирилл взял стакан молока, но тут же снова поставил на стол: его разбирал смех. Он вообразил, как та женщина, названная кикиморой, взбесилась бы, если бы узнала о таком прозвище. Какой грандиозный скандал мог бы быть! Он знал ее лично: женщина с самомнением, она уже дышала на ладан, но по манерам не отличалась от венских кокоток. Князь хотел сказать что-то, что-то безгранично дурацкое, но циничное, когда в дверях появился человек. Князя приглашали в столицу. Регенты собирались на чрезвычайное заседание. Посыльный настаивал на немедленном отъезде. Князь готов был обругать этого человека, испортившего ему настроение, но в его очень ленивом мозгу зашевелилась мысль об ответственности перед нацией и народом, и он встал:

— Еду…

Пока князь одевался и прощался со своей ласочкой, ему удалось сказать шоферу, чтобы он уже сегодня отвез ее в Самоков и больше ею не занимался. Пусть заботится о себе сама.

Сидя рядом с чиновником регентской канцелярии, князь Кирилл задумался, слегка прикрыв глаза. Заседание не состоялось, его не дождались, но вопрос, который взволновал обоих сорегентов, касался Италии. Время ничего тут не переменило, все та же Италия — и в политике, и во дворце. От Италии он получал только плохие сюрпризы, например сноху. Он улыбнулся своей остроте и как-то по-домашнему сказал: