Нижегородский откос - [119]

Окно Снежинки было занавешено, но светилось. Он постучал. Ему открыла она сама. На мгновенье вспыхнуло ее радостное, сияющее лицо, но тут же вдруг и сникло.

— Ну что ж, входите, — произнесла она тихо и нетвердо.

Пахарева она усадила на табуретку, а сама села на кровать.

— Вот, — сказал он упавшим голосом. — Васильки.

— Поставим их в стакан. Больше не во что.

Она налила воду в стакан и поставила туда цветы. Потом она села опять на кровать, и оба замолчали.

— Я уезжаю завтра утром, — выдавил он из себя.

— Уже?

— Да. Четыре года оттяпал. Даже не верится. Точно вчера это было, как шел по большаку из своего села в город в лаптях и с котомкой за плечами. Сколько было надежд, волнений… Какие строил воздушные замки…

— Куда же вы назначены?

— В село Павлово на Оке. Про это село писал Ленин в книге «Развитие капитализма в России»…

— Вот как?

В тоне ее голоса сквозило ледяное безразличие.

— Студенческие годы прошли как миг, — продолжал он, не в силах побороть охватившее его волнение. — Когда шел в город, то испытывал и подъем, и страх, и восторг, и опасения… Так и сейчас еду с тем же настроением… А на уме — работать и помогать тем, кто в нас нуждается.

— Как же иначе. Стараясь о счастье других, мы находим свое собственное, — сказала она, оживившись. — Я вас благодарю от всего сердца. Я ездила в Москву, и меня восстановили. Я знаю, что вы пострадали из-за меня.

— Это пустяки. Вот мы больше не увидимся, — сказал он замирающим голосом.

— Наверно. Ничего не поделаешь.

— Помните, вы читали «Снежинку»?

Голос его дрогнул от волнения и тайного страха.

— Давно это было. Я только что приехала из Лукоянова. Была вовсе девчонка, да еще и глупая…

— Однако, — он еле сдерживал дыхание от охватившего его трепета, — однако с тех пор я никак не могу этого забыть: «Снежинка нежная, снежинка чистая»…

— Пройдет, — сказала она серьезно. — А раз пройдет, то это еще не вполне то… То никогда не проходит, оно все больше и больше разрастается и мучает. Поверьте, я испытала это.

— Разрешите только иногда писать вам… Только иногда.

— На это разрешения не спрашивают.

— Оно конечно.

Он боялся на нее смотреть, чтобы не выдать своего волнения. Кажется, никогда она не казалось ему столь обворожительной. Он целиком был в ее власти. О, эти черные грустные глаза, каштановые волосы, высокая девичья грудь! Длинная тягостная минута расставанья — как она была горька!

В это время вошел Иванов. Она кинулась ему навстречу, вся просияла. Пахарев поднялся и сказал:

— Ну, счастливо оставаться!

— Всего хорошего, — ответил Иванов за обоих.

«Глупо! Невыносимо глупо! И зачем только я сюда пришел?» — пронеслось в голове у Пахарева.

— Получил назначение? — спросил Иванов.

— На село. А вы?

— Завтра едем.

— Пока.

— Всего хорошего.

Пахарев вышел со стесненным сердцем. Конец! Что ж! И так бывает.

Ранним утром он был уже на пристани. Над Волгою поднимался белесый туман. Матросы возились на баркасе, что-то стаскивали и пели «Дубинушку». На пристань сходились пассажиры, нагруженные мешками, узлами, корзинами. Это были пригородные слобожане, деловые, домовитые, озабоченные люди. Они тут же рассаживались на своем скарбе и принимались за еду. К удивлению своему, Пахарев увидел среди них и Марусю Пегину. Она вспыхнула, когда он подошел к ней, и, подавляя волнение, сказала:

— А я пришла вас проводить. Вы ничего не имеете против?

— Ах, Маруся! Вы всегда подавляли меня своим великодушием. Я так рад, так рад…

Они встали у борта пристани.

— Вот и конец нашей дружбе, — сказал Пахарев. — Я уеду в глубокую провинцию, а вы останетесь здесь. Я слышал, что вы получили назначение в заводскую школу в Сормове. Вам повезло: район культурный, пролетарский, людный. Вы знаете рабочих и сами из рабочей среды. Выйдете замуж за инженера, а там семья, заботы… Дела засосут нас, а мы позабудем и студенческие годы, и дружбу. Н-да! Дела! Но говоря без шуток, я полон предчувствия, что переверну там все вверх дном. Вы представляете себе, что, по всей вероятности, я стану заведующим школой. Во всяком случае, мне намекнули на это. И все-таки как-то грустно расставаться. Верно? Шутка сказать — вместе просидели на студенческой скамье четыре года. А сколько всего переговорено? Помните, каким беспомощным юнцом я был, когда первый раз давал урок. Моя самонадеянность меня погубила. И как здорово вы меня тогда урезонили. И поделом.

Бойкий легкий пароходик подкатил к пристани. Женщины с корзинами и узлами сразу подвинулись к трапу и оттеснили Пахарева и Марусю.

— Ну вот, — сказал Пахарев, прижимая к груди узелок с тетрадями, в которых были записаны лекции профессоров и его стихи. — Ну вот и конец студенческим мытарствам. На горизонте новый этап жизни. Приплелся я в город деревенским парнем, возвращаюсь на село фертом, никогда еще так не одевался…

Он взял ее за руки. Увидел ее широко раскрытые глаза, в которых отразилась мольба, восторг и испуг, и поцеловал ее бледные холодные губы.

Женщины с палубы рассматривали их бесцеремонно, и одна сказала:

— Уж, наверное, женатые. Она, вишь, убивается, а ему, бесстыжей роже, и горя мало. Целует как покойника…

Он вышел на палубу и глянул вниз. Маруся все стояла на том же месте, с тем же сосредоточенным и выжидательным выражением на лице. Пароход пронзительно загудел, убрали сходни, зашлепали колеса по воде, и пристань стала отодвигаться, сама поплыла. «Нижегородец» бойко побежал вверх по реке, мимо заводов, станционных пакгаузов, мимо зеленеющих берегов, дач. Пахарев сидел, сжатый со всех сторон узлами, и мысленно прощался с родным городом, с людьми, с которыми прожил четыре года. Фигура Маруси уже слилась на пристани с общим фоном пестрой толпы. Здание педагогического института потерялось в ряду старинных зданий, заслонилось купами вязов и лип бывшего губернаторского сада в кремле.