Нить Эвридики - [21]

Сгорбленная фигура сидела ко мне спиной то ли на камне, то ли на кочке. Обнажённые бронзовые плечи… Почему-то красные волосы…

Ну, это, положим, меня сильно не удивляло — сколько раз за свою жизнь Андрис красил волосы в самые фантастические цвета, как целиком, так и отдельными прядями…

Человек обернулся.

Нет, конечно, не Андрис, я снова ошибся. Просто что-то знакомое мелькнуло в осанке плеч, в наклоне головы.

— Нет, я не Андрис, я Гиацинт, — голос юноши был пронзительно печален, — мне жаль, если ты искал своего друга и вновь не встретил его…

Я обратил внимание, что этот человек, похоже, тоже телесен.

— Ты тоже за что-то наказан? — спросил я, думая пригласить этого юношу с огромными горестными глазами в нашу процессию. Кого он уже не надеется встретить? Что за боль, думает он, будет терзать его вечно?

— Да вроде нет… Ты удивляешься, что ли, тому, что я не тень? Кажется, просто я сам сделал себя таким.

Он кивнул на свои руки. Я увидел, что они едва не по локоть перепачканы в глиной. Да, тень, совершенно точно, так бы не смогла. Я перевёл взгляд на землю и увидел у кромки озера вылепленную лежащую фигуру. Вылепленную ещё не до конца, но уже ясно видны были заложенная под голову согнутая рука, разметавшиеся кудри, складки туники и рельеф мускулатуры.

— Я так тосковал по своему другу… Разлука с солнцем, с травой, с небом, с ветром, со звуками живых голосов — ерунда и я мог бы легко её пережить, если б он здесь был со мной. Да, если б он был по-прежнему со мной, я б и не вспомнил о наземном мире, я и не заметил бы, что что-то вокруг не так. Но он не может быть здесь, он ведь бог… И хотя мне радостно от того, что он-то по-прежнему может видеть солнце, и море, и буйную зелень лесов, по которым гуляли мы вдвоём, может слушать щебет птиц, весёлые песни и славословия смертных, всё же тоска моя становилась всё больше день за днём, год за годом, век за веком. Почему же я-то лишён радости видеть его счастье? Ведь он друг мой, и не знать ничего о нём, не видеть его даже — пытка, которой ничто не может быть страшней. И тогда я решил вылепить его образ из озёрной глины. Чтобы хотя бы видеть его и так успокоить своё болящее всё сильнее сердце. Да, бесплотные руки не могли зачерпнуть ни песчинки… Но так велика была моя тоска, моё стремление, что в конце концов у меня стало получаться. И вот уже изображение почти закончено. Я вылепил его спящим — таким я запомнил его, в один из последних наших дней, последних наших прогулок, как он прилёг отдохнуть в тени деревьев от полуденного зноя, а я сидел рядом и любовался им. Я не слишком талантлив в скульптуре… Но время и тоска помогают мне.

Я задумался. Что я могу сказать этому человеку, как его утешить? Зачем звать его с нами, что ему обещать? Его друга здесь действительно нет. Он не встретит его, видимо, уже никогда. Где они сейчас — боги Древней Греции? Всё ещё существуют где-то за счёт интереса и памяти людей, как Осирис и его прекрасные спутницы? Но где? И что происходит с богами, в которых больше никто не верит, о которых больше никто не помнит? Даже думать об этом страшно…

— Но ведь ты же вроде стал цветком, — вспомнил я легенду, — как же получилось, что ты здесь?

— Стал. Но и цветы однажды умирают. Мне всё трудней стало прорастать в новых и новых поколениях цветов — слишком редко люди, глядя на них, вспоминали обо мне.

Да, до какой же степени мир этот зиждется на вере и живёт ею… Я встал, собрался уходить.

— Я обещаю тебе, Гиацинт, если я где-то встречу твоего друга — я расскажу ему, что ты здесь. И может быть, он всё же придёт сюда… Ведь он твой друг.

— Спасибо тебе, герой. Надеюсь, ты найдёшь того, кого ищешь, и вернёшься домой с победой…

Как же тяжело идти по серой земле, по чахлой невысокой траве… Как больно! Так малы человеческие сердца в сравнении с жизнью и смертью, с законами мирозданья, с тысячелетьями, сменяющими друг друга. Современным мне людям ещё хорошо, они думают, что они не ничто, а нечто, они даже мнят себя властелинами, даже верят, что рано или поздно разгадают все загадки, найдут все выходы. Вот у этих такого самомнения не было. Они чувствовали себя беспомощными игрушками прихоти богов и слепой стихии.

И всё же при своей малости они не угасают, не умолкают, не успокаиваются, продолжают помнить, терзаться, желать несбыточного… Словно крошечный огонёк в безбрежной ночи. Безумие с его стороны продолжать гореть, разумнее бы было погаснуть, слиться с окружающей тьмой — ведь из неё всё равно нет выхода… Но память так дорога, что заплатить за неё можно любой болью. Бездонной, как сосуд Данаид, удушающей, ломающей кости, как кольца гидры. Боль Гиацинта страшнее, безбрежней… Но боль Аполлона — кто представлял её, кто измерил? Быть запертым в мире дня, уже пронизанного тысячью стрел больной памяти, ходить по земле, пустой и мёртвой без него, смотреть в небо, не сулящее никакой надежды? Что может быть страшнее, чем быть богом и не иметь власти вернуть одного смертного?

Никто никуда не ушёл, все спокойно ждали меня. Клитемнестра собирала букет асфоделов.

— Ну что, убедился?

— Убедился… Грустный у вас мир…