Нить Эвридики - [22]

— Можно подумать, у тебя весёлый. Ты-то тоже не успокоишься, пока не прижмёшь к сердцу потерянное навек.

Дворец вырастал из серой мглы, словно логическое продолжение чахлой равнины и печальных кипарисов, нацеленных в густое непроглядное небо. Словно цветок, расцветший на ветке. Мрачная красота его была вполне ожидаемой. Да, таким я его себе и представлял…

Вверх вели ступени — не слишком высоко, впрочем, и с промежуточными площадками. На самой последней площадке, перед входом в сам дворец, стояли два массивных каменных трона. Чёрные корявые кусты, похожие на пустынные саксаулы, прорастали тут и там сквозь выщербленные, растрескавшиеся каменные плиты.

О нашем приходе явно знали. Конечно, кто-нибудь сообщил… Верхняя площадка была полна народа — хотя назвать людьми, конечно, можно было далеко не всех этих существ. Свита царя, по всей видимости. Раз они смеют стоять там — значит, свита царя. Простые тени толпились у подножия, тени героев и некоторых мифических существ стояли на нижней и средней площадках. Но в целом подъём не слишком крут, так что одни не намного выше других. Наверное, это означает, что в принципе в этом мире почти все равны. Какая разница, царь ты или последний раб, если все в равной степени лишены солнца, радости, жизни?

Собравшиеся, конечно, шумели, указывая кто взглядами и кивками, а кто и прямо руками на нас. Данаиды стушевались, Клитемнестра же продолжала идти как шла — спокойно, уверенно, слегка опираясь на мою руку.

Но вот, словно пронёсшийся вихрь разом задул свечи, гул толпы стих. Двое вышли из дворца, заняли свои места на тронах. Толпа теней у основания расступилась, пропуская нас. И несколько — может, мне показалось? — ужасаясь нам.

— Подойдите! — велел чей-то громкий, повелительный, но не враждебный и не грозный голос. Это обнадёживало. Значит, меня станут слушать. Я неторопливо всходил вверх по ступеням, ощущая на себе тысячи взглядов. Да ведь я первая новая душа здесь за две тысячи лет минимум, дошло до меня. Все собрались посмотреть, и их можно понять…

Я остановился перед троном, взглянул в белое, как алебастровая маска лицо царя с весьма смутным подобием улыбки. Аид — а это был Аид, несомненно — был болезненно худ и почти терялся в складках длинных тёмных одежд. Корона, казалось, давит ему на голову и он желает скинуть её. И сидит он на троне так, как сидел бы призрак — только изображая, что сидит.

— Не стану скрывать, молва бежала впереди тебя, герой. Назови мне своё имя и ответь — как попал ты в моё царство, в котором новых душ не было уж как не две тысячи лет, и как сумел, как посмел небывалое — избавить людей от определённых им мук?

— Я всего лишь помог тем, кто нуждался в помощи — и не стану раскаиваться, даже если это самое страшное преступление по вашим законам. Как бы ни велика была вина этих людей — за столько-то времени они её искупили! Никто не должен страдать за свои преступления вечно — это глупая, пустая жестокость. Даже пожизненное заключение не является вечной карой, и приговорённому к нему остаётся последняя надежда — на освобождение в смерти. На что же надеяться людям здесь? Что ещё будет в их жизни, кроме вечного искупления вины?

Аид нахмурился.

— Кто ты такой, чтоб обсуждать от начала мира заведённый порядок? Этот мир — не место для надежды. Все надежды кончаются там, где удар меча Танатоса разделяет душу с телом. Здесь нет любви, нет счастья, нет утешения, нет смеха, нет света в глазах, нет роз с их дивным ароматом.

— Разве ты счастлив в этом мире, Аид?

Такой тишины я не слышал прежде — целый мир, замерев, единым взором следил за нашей беседой. Аид нервно барабанил длинными тонкими пальцами по подлокотнику трона. Его глубокие умные глаза были полны такой же безнадёжности и печали, как небо над головой. Да, он готов был слушать…

— Ты дерзок, смертный. Но убить тебя на этом самом месте — не величие бога. Жалок я буду, если сделаю так. Говори.

— Аид, ты был на земле. Оттуда родом твоя царица. Если сердце владыки смерти знает любовь — значит, и здесь есть надежда. Ты наказал этих людей — твоё святое право. Но неужели это наказание — навсегда? И никакого изменения, никакого развития? Зачем тебе мир, полный нескончаемых стенаний, мир, где знают только тоску по утерянному, мир, где нет ни одного счастливого лица?

— Всегда так было. Что же ты желаешь предложить вместо этого?

Я взглянул на Персефону. Юная, совсем девочка, она была закутана в длинное покрывало, словно восточная женщина. Она слушала очень внимательно, но не смотрела на меня, устремив взор куда-то вдаль.

— Я был до этого в другом мире мёртвых. Ваш ведь не единственный… Там живут иначе. Там есть всё то же, что есть на земле — трава, ветер, облака, люди живут, как жили при жизни — строят дома, охотятся, варят обед, шьют одежду, справляют праздники и обряды. В этих обыденных каждодневных вещах находят они своё счастье. Существование их гармонично, эта жизнь для них продолжение той, и смерть не страшна для них, не более страшна, чем дверь из комнаты в комнату. Конечно, и у них есть печали — прервавшаяся цепь поколений, их потомки, не пришедшие к ним, их утраченная связь с миром живых. Но всё же они счастливы. Они могут быть с теми, кого любят, и уже не бояться, что смерть отнимет их, они могут не бояться старения, болезней, потерь. Всё это они оставили там, где твои люди оставили надежду.