Никон из заимки - [7]

Печь, говорили люди, приворожила его, а печь и удача — недруги.

Заимские старики не раз говорили Акиму:

— Гляди, облежится Никон, как Васька Хворый, и забудет работу.

Аким хмурился, кряхтел и все чаще заговаривал дома о своих годах. Никон молчал. Холод уже не пугал его.

По утрам со спины в руки приливала сила и напруживала их. В голове вставали заботы. Аким не замечал этого, настойчиво звал Никона помочь перенести что-нибудь, посылал за дровами, по воду. Вернувшись с озера, с ловушек, кидал треух и с горечью говорил:

— Мыкайсь на старости, а сын на полатьках почивает.

Настя тоже стала покрикивать на Никона. Она уверилась, что больше не жить ей светлыми днями, не видать счастья, — коротать век не то бабой, не то вдовой, не то работницей. Она изводила себя думами о том, какой красивой была, кто мог бы взять ее замуж, и сердито кидала Никону ложку, шаньги, хлеб. Он все зорче приглядывался к ней, к отцу, а однажды схватил брошенный ему кусок рыбника и запустил им в Настю:

— Не кидайсь! Я тебе не пёс!

— Чего ты, шалый! Лежит, лежит и все не по его.

Хлебом кидается.

Аким осуждающе глянул на Никона и завел: скоро весна, соседи дичи набили, под лежачий камень вода не течет, я-старик, мне не разорваться. И пошел, пошел.

Настя поддакивала и плаксиво тараторила: она день-денской покоя не знает, она высохла, а кто она тут?

Никон вник в слова, в то, что было за ними, и испугался: глаза жены и отца сверкают не от любви, голоса их звенят не от ласки. Это ошеломило, выпрямило его, и он вскочил:

— Да вы это что?

— А чего молчать, раз правда? — спросил Аким.

— Хозяин какой! — выкрикнула Настя.

Никон сгорбился и закружил по избе.

— Дорогу на палати забыл?

— Не твое дело!

— Гляди, слова сказать не велит.

Никон в упор глянул на Настю, и с нее, как паутина, слетело все хорошее: безразличной и злой стала она.

— Выпил, вишь. Прочие во-о как хлещут, а ему всю зимушку нутро коробит…

В углах рта Насти были злость и слюна. Никон знал: ударь он ее, крикни, застучи кулаком по столу, — и отец сожмется, Настя утихнет. Да, но у него не было желания бить Настю и кричать. Зачем? Изба, хозяйство, — все стало чужим, скучным. Он решил уйти с Буркой подальше в лес и вернуться к весне, заснул и утром велел поставить самовар. Настя крикнула:

— Сам наставляй! — и продолжала прясть.

Никон спустился с полатей, сел на лавку и стал ждать.

Наруже ветер кружил порошу и звенел ею о стекла. С гребня бородою свисал светлый шелковистый лен. Настя, слюнявя пальцы, тянула из него на жужжащее веретено нитку и притворялась, будто не видит Никона. Он подошел к ней, запустил руку в волосы, ногой отбросил упавший гребень и потащил ее к печке. Под визг детей он взял с шестка горсть березовых лучин, отхлестал ими Настю и толкнул к двери. Она выбежала на двор, повисла на воротах и скликающе завыла.

Никон вытер о рубаху руки, будто они были грязные, подошел к запечью и позвал:

— Вась, подь сюда… Фенюшка…

Мальчик в страхе глядел из-за угла на его руку и икал.

— Вась…

Девочка уткнулась головой в колени и кричала:

— Ма-а-а! Ой, ма-ма-а-а!

Никон смахнул навернувшиеся слезы: «Боятся», — из укладки достал деньги, оделся и вышел на зады.

Ветер шипел в стоге сена и взлохмачивал на Бурке шерсть. Мглистое небо давило лес, и тот уже не звал Никона, не искрился глазами медведей, ловушками, золотой шерстью, тычками морд и рыбьими хвостами: уйдет он на охоту, отец и жена будут говорить: это мы заставили его, без нас он лежал бы на полатях, как Васька Хворый.

Никон постоял немного и, лишь бы не итти домой, пошагал к Губину. Кости не было дома. Его жена опустила на колени шитье и глянула на Никона.

— Анна, напои меня чаем, — сказал он.

— Господи, а дома?

— Тесно мне там. Или жалко?

— Нет, не жалко. Это я так, к слову, — замялась Анна и встала.

Никон следил, как она зачерпывает корцом воду, и хмурился: чего он пришел сюда? Зачем ему самовар?

Через окно в избу заглядывали встревоженные плачем Насти ребятишки и бабы. Прибежал вернувшийся с мельницы Аким:

— Срам какой! Что делаешь?

— В ум вхожу, — ответил Никон.

Глаза его сверкнули, и Аким растерялся: перед ним был прежний Никон. Аким в испуге забегал глазами, скрылся за дверью, за руку ввел Настю и, подталкивая ее, зашипел:

— Винись, обидели мы его, ну, винись…

Настя упиралась и кричала:

— Как же, стану я! Сам и кланяйся!

Аким растерянно звал Никона домой и бормотал о хозяйстве, о детях. Никон хлопнул дверью и на ветру махнул рукой. У себя он еще раз потянулся к детям и сел к столу.

Дом, двор, скотина, — все как бы ждало, что он сделает.

Аким привел стариков. Те хлопали Никона по плечу.

пытались рассмешить его, но он не шевелился и не глядел на них. Им стало неловко, и они заговорили друг с другом: эх, да так ли было раньше? Молодые стариков почитали, а теперь приходится чуть не в ногах валяться у них.

В разговор ввязался Аким: человеку, мол, легко и отвыкнуть от работы, от леса. Никон поднял голову и оборвал его:

— Во-от, во-от! Все к Ваське Хворому меня приравниваешь! Тебе лошадь надо, а не сына! Рабо-о-ту, хозяйство, а сын хоть сгинь! Сын застывал, болел, а вы распустили языки! Чего вам надо? Все есть, а вам мало-о, вы грызть меня, помыкать, срамить?! Притворяется, мол, сын, силком, мол, в работу надо его заводить…