Никон из заимки - [6]

— Мучит его свячена хлеб-вода, — сказал Губин.

Утром Аким, по совету стариков, велел Никону сойти с полатей, одеться и повел его наружу:

— Назём надо возить…

Из открытого коровника в солнечный свет тянулось парное тепло.

— Наготовляй.

Никон вонзил в навозный настил вилы, натужился и дрогнул. С навоза на колени прыгнула струя озноба и ринулась к поясу. Навстречу ей, с плеч, побежала другая струя. На груди, возле медного креста, они сбежались и повели на сторону плечи. Никон бросил вилы и, ежась, пошел к крыльцу.

— Куда!? — остановил его Аким. — Будет отлеживаться!

Наготовляй!

— Не трогай!

— Как не трогай?!

Никон глянул отцу в глаза. Тот замигал веками, засеменил прочь и весь вечер бормотал:

— Я что? Я раз такая беда, я чтоб лучше. За озером вон залег медведь.

Выследили медведя Губин и Рассыхаев. Старики дали Акиму совет: надо, мол, поговорить с Губиным и Рассыхаевым, чтобы они с половины уступили добычу: Никон сходит на медведя, разворошит силу и выздоровеет.

Губин и Рассыхаев не соглашались, но Аким и старики уломали их и послали на станок за водкой. Пропивали заимцы медведя у Губина, а к Никону отрядили Рассыхаева. Тот выслушал, как и с чего надо начинать, выпил водки и пошел.

У Кипрушевых он подмигнул Насте, — помалкивай, мол, — притворился хромым, спросил, где Аким, поднялся к полатям и стал жаловаться Никону: на глаза хорошая добыча попалась, а итти мешает нога.

— Знаю, видал, — хмуро отозвался Никон.

— Что видал?

— Да его, медведя. Он на дороге встретился мне, у мельницы…

Рассыхаев в удивлении прикрыл глаза: «Ишь, леший, с полатей насквозь видит» — и забормотал:

— Я ведь это, я, как соседу, с половины.

— Пускай его бродит, — отмахнулся Никон.

— Кто?

— Да матерый медведь…

— А я о чем? Не я, ты пойдешь на него, с половины.

Самому охота, а нога мозжит, опасно…

— И не ходи…

— Да перекрестись, — заволновался Рассыхаев и взял Никона за руку: Или спишь? Зверь-то какой, следы во-о…

— Не трогай, иди, — отстранил его Никон. — Дух водошный идет от тебя, мутит меня, иди…

Рассыхаев развел руками и спрыгнул на пол:

— Вот чудно. Там вино пьют, а он на-ка.

VIII

У заимских собак опять был пир. Пьяные Губин и Раосыхаев зашли к Кипрушевым и похвалялись, как убили медведя, намекали, что Никону, должно, не придется больше ходить на матерого. Нет уж, и дедово слово не поможет…

Аким сердито выпроводил их, молча запряг в сани лошадь и поутру привез из села сухонького, егозливого Елизара.

В молодости Елизар плавал на плотах, был в монастыре послушником и долго пропадал где-то, затем вернулся в село и объявил себя коновалом. Он лечил лошадей, коров, вправлял людям вывихнутые кости, выгонял простуду, пускал дурную кровь и привораживал к парням девок.

Его сын Ефимка мимоездом свернул раз на озеро, где заимцы ставили морды, и похозяйничал там. Никон и Рассыхаев догнали его, отобрали рыбу, обрубили оглобли, пугнули прочь лошадь, а Ефимку прикрыли санями, завалили их карежьем и воткнули в карежье палку с рыбой: рыбный вор.

От смерти Ефимку спас почтарь.

Елизар много лет клял заимцев и грозил пронять их.

Никон вспомнил это, но покорно сошел с полатей и снял рубаху. Елизар побегал по его голой груди зеленоватомутными глазами, пальцем потыкал в бока, в спину и, картавя, прикусывая буквы лир, защебетал:

— Те-те-те, ишь, шейма, она, она. Байню надоть, байню.

Перед баней он потребовал чайную чашку, кусочек холстины, толкнул одетого Никона под локоть и осуждаююще сказал:

— Помойсь, гоюбек, помой-сь, чего енишься?

Никон стянул треух и перекрестился. В бане Елизар усадил его на полок, похлопал по спине сухими руками и стал разминать ему живот, грудь, руки и ноги. Он сопел, перекашивал свирепое от натуги лицо и шевелил слюнявым ртом. Живот его при этом зыбился, ниже горла, в ямке, что-то трепыхалось, будто дряблую кожу изнутри рвал ветер.

— Ну, ты! повоячивайсь!

Елизар лил на горячие камни воду, больно хлестал Никона веником и исподтишка окатил его ледяной водой.

Никон вспомнил прикрытого санями Ефимку и вскинул кулак:

— Ты что делаешь, язвина!?

— Те-те-те! — взвизгнул Елизар, защищаясь веником, и закричал: — Я те, семиёжка! Я те вымотаю? Я те выпишу! Я те вымоечу!

Он выпрямился и не то Никону, не то болезни грозил кулаком цвета грязной деревяшки; шамкал и плевался, пучил глаза, убегал в предбанник, что-то шептал там, выкрикивал, хлопал в ладоши и шикал. Затем холстинкой собирал с Никона пот, выжимал его в чашку, глядел на свет и, мотая головой, приговаривал:

— Потей, потей выпотом…

За лечебу он взял денег, холстины на портянки и мороженного налима; за обедом лопотал о трех зорях, о хитростях болезни и велел запрягать.

Удаляющийся скрип полозьев как бы заворожил двор.

Вещи и люди, — все уставилось на полати и ждало: поможет или не поможет? Под лавками и в углах стыли сумерки. На печи шурудили детишки и округлым шопотом говорили об Елизаре.

IX

По фамилии Василия мало кто знал. Когда-то он был работящим мужиком, но провалился зимою на реке, заглянул в глаза тому, что темнее ненастной ночи, с провеленью безумия в глазах, в ледышках прибежал в село и стал угрюмым, диким. Не стало у него скотины. Весною, летом и осенью он охотился, собирал грибы, ягоды, а зимою не покидал избы, обеднел и стал Васькои[Хворым.