Николай Рерих - [27]

У Кромона занятия рисунком поставлены профессионально и в то же время по иному принципу, чем академические классы. Рерих старательно воспроизводит натурщиков, вспоминая и закрепляя уроки Чистякова, — рисунок его становится все уверенней, все точнее.

В то же время Кормон вовсе не преследует «сочинительство». Рерих может писать не просто натурщика, стараясь с максимальной точностью передать его анатомические особенности. Он пишет первобытного охотника, согбенного под тяжестью огромного рога, не раздетого человека, но обнаженного человека, для которого нагота естественна и незамечаема.

Сам Кормон любит, когда ученики следуют его примеру, разрабатывают сцены мифологические, жизнь первобытных людей. Граф де Тулуз-Лотрек ковылял на своих искалеченных ногах по улочкам Монмартра, ловил черты шансонеток, шлюх, завсегдатаев кабаков, модисток.

В мастерской Кормона ему приходилось изображать пантер и львов, которые ласкаются к юношам и девушкам «с бронзовыми кастаньетами времен Кибелы» — так описывал непокорно-насмешливый Лотрек композицию «Золотой век», заданную мэтром.

Рерих обращен к тем же первобытным, древним временам. Хоть он и дал зарок не писать в Париже «сочинений», картин (на этом настаивал Куинджи, считавший, что ученику надо только совершенствоваться в рисунке), но тут же он придумывает сюжет: «Мертвый царь» — скифы везут своего умершего вождя по его владениям.

На своей улице Фобур, возле железной печки, где пощелкивают уголья, он пишет «Идолов». Деревянные боги смотрят с высокого холма на синюю реку, на великий земной простор. Идолы — грубые, оранжево-коричневые — немногим отличаются от заостренных бревен, образующих изгородь священного места; на крепком смолистом дереве белые и хрупкие конские черепа; группа идолов замыкается кругом частокола, круг частокола охватывается извивами реки, зелеными холмистыми далями, над которыми простерлось облачное небо.

Запись для себя: «Эскиз с „Идолами“ меня радует — он сильный, яркий, в нем ни драмы, ни сантиментов, а есть здоровое языческое настроение».

И «Поход Владимира на Корсунь» — пишется на улице Фобур. Строем идут ладьи под красными парусами — идут вдали от художника, от зрителей. Люди в ладьях неразличимы, слитны, как волны в море, — тем торжественней общее «настроение», ритм картины. Ритм плавного, неодолимого хода ладей.

Сюжеты эти совсем уже не совпадают с намеченными прежде сюжетами «славянской сюиты». И в то же время продолжают эту сюиту. Продолжают совсем не так, как задумывал Рерих, кончая Академию. Никакого «воспроизведения вышеуказанной мысли», никакой иллюстративности. Все больше уходит художник от правды деталей к правде обобщений, от личностей — к массам человеческим. К славянским племенам, основателям Руси, навечно вставшей на синих реках, на море-Понте, по которому легко идут краснопарусные ладьи.

С этими полотнами художник возвращается в Петербург.

3

Вскоре после возвращения родные, Михаил Осипович Микешин и Архип Иванович Куинджи получают приглашение — без позолот, без вензелей, которыми так любят во все времена украшать подобные приглашения.

Слева на развороте напечатано: «Екатерина Васильевна Шапошникова просит Вас пожаловать на бракосочетание дочери ея Елены Ивановны с Николаем Константиновичем Рерих».

Справа: «Мария Васильевна Рерих просит Вас пожаловать на бракосочетание сына ея Николая Константиновича с Еленою Ивановною Шапошниковой, имеющее быть 28 октября в 6 часов вечера в церкви Императорской Академии художеств».

Ниже, мелкими буквами: «Санкт-Петербург, 1901 год».

Через десятки лет, в быстрых гималайских сумерках, Елена Ивановна рассказывала домашним, как познакомилась с Николаем Константиновичем. Жила она в Бологом, гостила в имении Путятиных. По субботам патриархально ходила в баню. Как-то, возвращаясь из бани, встретила молодого человека со светлой бородкой, приняла его почему-то за землемера. А вечером за чайным столом узнала, что это вовсе не землемер, а известный художник.

Удивление было взаимным и приятным.

Рерих, отправляясь в Бологое, думал только об археологии: ведь именно князь Путятин, открывший знаменитую стоянку доисторического человека поблизости от Бологого, был признанным авторитетом по вопросам каменного века в России… Путятины, валдайские холмы и озера, остатки погребений — это было ожиданно, а встреча с Еленой Ивановной внезапна.

Она на пять лет моложе Николая Константиновича — пышноволосая, с тонким лицом, с темным пристальным взглядом. Предки ее были татарскими князьями. Девичья фамилия бабушки Кутузова — бабушка происходит из славнейшего в России рода Кутузовых. Отец, архитектор Иван Иванович Шапошников, дал дочери старинное прекрасное имя — Елена.

По рассказам поздним, преломленным через долгие годы счастливейшей (это вовсе не значит — легкой) совместной жизни, выходило так, что, когда археолог-художник уезжал из Бологого, Елена Ивановна Шапошникова была его невестой. На деле прошло много времени. Месяцы складывались в годы, девушку «вывозили в свет», были легкие длинные платья, балы, поклонники, бросавшиеся за мороженым… Молодой художник тревожится. Узнает, что у Шапошниковых, вероятно, «с намерениями» бывает некий Молво. Он тотчас пишет Елене Ивановне: «У нас в гимназии был некий Молво — не тот ли это? Тот был негодяй…» 30 ноября 1899 года записывает: «Сегодня была Е. И. в мастерской. Боюсь за себя — в ней очень много хорошего, опять мне начинает хотеться видеть ее как можно чаще, бывать там, где она бывает». Торопливое письмо: «Могу ли приехать прямо из мастерской? Этот безобразный вечер, кажется, не хочет наступить…» Подпись: «Всеми помыслами твой.