Николай Островский - [14]

«Меня часто спрашивают, как я стал писателем. Этого я не знаю. Но как я стал большевиком, это я хорошо знаю!

…Я хочу рассказать вам о далеких детских годах, об одном эпизоде, который отчасти ответит на оба эти вопроса.

Помню, мне было тогда двенадцать лет. Я работал «мальчиком» в кухне станционного буфета. Почти ребенок, я познал на своей спине уже всю тяжесть каторжного труда при капитализме. Я принес с трудом добытую книгу — роман какого-то французского буржуазного писаки. В этой книге, я прекрасно помню, был выведен самодур-граф, который от безделья издевался над своим лакеем, изощряясь в этом как только мог, — щелкал его неожиданно по носу или кричал на него вдруг так, что у него подгибались со страху колени.

Читаю я про все эти штучки своей старушке матери, и стало мне невмоготу. И вот, когда граф ударил лакея по носу так, что тот уронил на пол поднос, — вместо того, чтобы лакею униженно улыбнуться и уйти, как было у автора, я, полный бешенства, начал крыть по-своему.

Правда, при этом французский изящный стиль полетел к черту и книга заговорила рабочим языком: «Тогда лакей обернулся до етого графа, да как двинет его по сопатке! И то не раз, а два, так что у графа аж в очах засветило…» — «Погодь, погодь! — вскрикнула мать. — Да где же это видано, чтобы графьев по морде били?!» Кровь хлынула мне к лицу: «Так ему и надо, подлюге проклятому! Пущай не бьет рабочего человека!» — «Да где ж это видано? Не поверю. Дай сюда книжку! — говорит мать. — Нет там этого!» Я с бешенством бросаю книжку на пол и кричу: «А если и нет, то зря! Я б ему, негодяю, все ребра переломал бы…»

Вот, товарищи, еще ребенком, читая подобные рассказы, я мечтал о таком лакее, который даст сдачи графу…»

Когда речь заходила о детских проказах Николая, Ольга Осиповна преображалась, в ее речи начинал звучать неповторимый украинский юмор:

— Чикайтэ, вот я вам еще что расскажу о его выдумке! Вот какой номер он выкинул, когда работал на кухне при вокзале. Как-то вечером, после работы, войдя в комнату, он стал громко, почти криком, рассказывать мне о случае в буфете. Я его останавливаю, приказываю говорить тише. А он, как нарочно, говорит еще громче, почти кричит. Потом сразу метнулся к входной двери, с силой толкнул, да так, что она распахнулась настежь. И в тот же момент раздался душераздирающий крик: «Ах ты, скаженный! Чи ты с ума сошел! А шоб ты сгорив!»

Я подбегаю к двери и вижу такую картину: соседка стоит с огромной шишкой на лбу и продолжает ругать Колю. А Коля все извиняется и лопочет: «Так я же не знал, что вы здесь стоите…»

Соседка ушла. Я набросилась на Колю, а он мне говорит: «Ничего, мамуся, я давно замечал, что она подслушивает и подсматривает в замочную скважину — интересуется нашей жизнью. Вот мне и захотелось проучить ее».

На следующий день, утром, я услышала стук в дверь. Открыла. Это вчерашняя соседка: «Где ваш Колька? Я его сейчас отлуплю». Я ответила, что не знаю. «Лупите, — говорю, — если найдете». А у самой болит сердце: а ну как найдет? И что он еще натворил? Выхожу на двор. А там толпа собралась. Смотрят куда-то вверх, смеются. Спрашиваю: «Что случилось?» — «Да ничего. Читайте». — И мне указали на дерево, в ветвях которого висел транспарант, на нем было написано: «Кумушки, сегодня новостей не ждите. Во блямба набита». — «Кто это написал?» — «А кто же, как не Колька ваш!» — Мне было и смешно и горько…

Другой раз был такой случай. Как-то Коля говорит мне: «Мамуся, давай договоримся вот о чем. С вечера ты мне даешь задание, что сделать на следующий день. Я с утра все быстро сделаю, чтобы иметь свободное время».

Я так и поступала. И утром у него работа кипела. А когда он освобождался, то забирался высоко на дерево, усаживался удобно и читал. Там ему уж действительно никто не мешал. Однажды я его послала в лавочку за селедкой. А когда Николай пришел домой, я увидела, что селедку он несет за хвост, а бумагу, в которую должны были завернуть селедку, лист из какого-то журнала, бережно держит в другой руке. И этот листок пополнил его «библиотеку»!

…Много узнала я от Ольги Осиповны о жизни маленького Коли, о том, как формировался его характер.

— Он рос очень отзывчивым и внимательным, — вспоминала она. — Всегда ему хотелось мне чем-то помочь. Помогал и Митя, но он больше был занят на работе. Жили мы тогда в Шепетовке… У нас была небольшая хатка. Я ее сама белила. И вот как-то я заболела. Успела побелить комнату, а помыть пол уже не смогла. Пришел Коля с работы и начал мыть пол. Не успел окончить, как пришел Митя. Не снимая ботинок, он хотел пройти в комнату, Коля загородил дверь: «Не ходи. Окончу мыть, тогда зайдешь». Митя, не слушая его, попытался все же войти в комнату. Коля опять повторил: «Не ходи!» Но Митя не послушался и вошел в комнату. Коля схватил мокрую, грязную тряпку и ударил Митю. От взмаха тряпкой все четыре стены, которые я только что выбелила, оказались забрызганы. Я укрылась одеялом с головой, чуть не плачу… Коля испугался, бросился ко мне, целует, успокаивает: «Мамуся, родная, не плачь, завтра я все исправлю». Тут и Митя стал меня успокаивать. Что мне оставалось делать? Успокоилась. А на другой день они сдержали слово: побелили стены. «Ну вот, мамуся, стены снова чистые. А Митю я все же проучил…»