Николай Клюев - [12]
Так Кондратий Селиванов отождествлял себя с Христом, и так же отождествляли своего «батюшку» его последователи. А «Божьи люди», отдавшие «на крест», — христы, сектанты, представлявшие до конца XVIII века со скопцами практически одно целое. «Скопчество выродилось из хлыстовщины как крайнее её проявление и в настоящее время составляет с нею одно нераздельное целое», — писал Н. В. Реутский в книге «Люди Божьи и скопцы. Историческое исследование (из достоверных источников и подлинных бумаг)». И опять-таки, хочешь не хочешь — вспомнишь тут о Спасителе, преданном своим учеником.
«Там я жил, почитай, два года царём Давидом большого Золотого Корабля, белых голубей — христов. Я был тогда молоденький, тонкоплечий, ликом бел, голос имел заливчатый, усладный».
О мистической секте христов часто говорили и писали, что возникла она под влиянием западных мистических течений, преимущественно гностического характера, в период грандиозной церковной смуты в середине XVII века в Костроме — её основателем называли Данилу Филипповича, выдававшего себя за «бога Саваофа». На самом деле оно было непосредственно связано с мистико-аскетическими и эсхатологическими движениями русского раскола, в первую очередь — с последователями Капитона Костромского и Даниила Викулова Поморского. Само по себе мистическое сектантство было тесно связано с радикальными направлениями русского старообрядчества, в частности с беспоповщиной. Сектанты называли себя «христами» и никогда — «хлыстами», говорили, что дьявол «не может выговорить слово „христы“ и поэтому говорит „хлысты“». Сам термин «христовщина» впервые появился в «Розыске о раскольнической брынской вере» Димитрия Ростовского, который описывал христовщину как отдельный раскольнический толк.
И здесь необходимо сказать, что все имеющиеся в литературе (художественной ли, «научной» ли) сведения о так называемом «свальном грехе» христов, что свершается во время радений, не имеют ничего общего с реальностью. Более того, эти радения по своей обрядово-символической природе ассоциировались со старыми староверческими «гарями», которые ко второй половине XIX века были уже крайне редки. Радение как бы символизировало и гарь, и последующий Страшный суд, перед которым предстают члены «христова корабля».
Завершается радение — и коленопреклонённые христы, ещё не отошедшие от дикой пляски, пребывающие «в духе», выслушивают пророчество главы своего. А после пророчества следует общее пение последней молитвы:
Достигнув состояния «в духе», «братья» и «сёстры» после выноса блюда с нарезанным хлебом и братины с квасом вкушали хлеб и питие, в которое был трижды погружён крест — вместо причастия Святых Таин. Подобное «причастие» было унаследовано от выговцев, которые вкушали «богородичен» хлеб, прототипом которого послужила просфора, из которой на проскомидии вынимается частица в память Богородицы… А в иных сектантских общинах, по показаниям сектантов, толковалось, что «когда в церкви поют: „Тело Христово примите“, это-де надобно петь: „дело Христово примите“, а не тело, „источника бессмертнаго в сердцах закуситя“, а святое и пречистое Тело и Кровь Христова назывались — „от земли взято, в землю и пойдёт“»… Эти воззрения нам ещё надлежит вспомнить, когда мы будем пристально вчитываться в стихи Клюева, особенно в стихи, написанные во время Первой мировой войны — перед революцией.
Клюев обозначил начало своего творческого пути как начало пути слагателя псалмов и гимнов для секты. Псалмы иудейского царя Давида, основавшего династию, недолго правившую после его смерти — в период кратковременного объединения Израиля и Иудеи, были своего рода образцом для сектантских песнеслагателей, и сам Николай в позднейшей автобиографии упоминал царя Давида в числе своих любимых поэтов, называя рядом с ним Романа Сладкопевца и Поля Верлена. Текстов его этого времени мы не знаем — и остаётся лишь верить ему на слово. Впрочем, наверняка сплошь и рядом новоявленный «Давид» перепевал на свой лад бытовавшие в сектантской среде песнопения, не отличавшиеся особой стихотворной изощрённостью. А дальше — произошло ещё одно ключевое событие в жизни поэта.
«Великий Голубь, он же пророк Золотого Корабля, Духом Божиим движимый и Иоанном в духовном Иордане крещённый, принёс мне великую царскую печать. Три дня и три ночи братья не выходили из Корабля, молясь обо мне с великими слезами, любовью и лаской ко мне. А на четвёртый день опустили меня в купель.
